так и было. Она почти не изменилась – красивая, как всегда, только возле глаз и в уголках губ появились тонкие, едва заметные морщинки. Я не сразу вспомнил, сколько ей лет. Сорок один. Для меня она была вне времени, словно какая-нибудь мифическая героиня, появившаяся на свет в глубокой древности. Но, как однажды мрачно напомнил мне Тигеллин, она еще была в детородном возрасте, так что подыщи она мужчину с подходящей родословной – предпочтительно берущей начало от самого Августа, – могла бы произвести на свет еще одного августейшего наследника.
– Мать, приветствую тебя, – сказал я и, подойдя к ней, взял за руки и поцеловал в щеку.
От нее пахло розами.
– Император, – с поклоном ответила она и оглядела комнату. – Смотрю, ты тут многое изменил.
Суровые бюсты и неудобные бронзовые скамьи в приемных комнатах уступили место греческим статуям и мягким диванам.
– Да, и это все оригиналы. – Я указал на статую работы великого Фидия. – Мой агент добыл ее в Олимпии. Произведения искусства помогают мне сосредоточиться.
Я заметил, что мать высматривает бюст Германика, который я отправил в мастерскую, куда вообще редко кто захаживал.
– Дорогой сын, как же давно мы не виделись! – улыбнулась мать.
Улыбаясь, она становилась особенно красивой… и опасной.
– Что я могу для тебя сделать? – спросил я.
Я подвел ее к дивану и, хлопнув в ладоши, приказал рабу подать освежающие напитки. Мать опустилась на диван и поджала ноги, ступни в сандалиях скрылись под многочисленными складками тоги. Она не стала откидываться на подушки и сидела с по-царски прямой спиной.
– Разве матери нужен повод, чтобы повидать своего ребенка?
– Большинству – нет, – улыбнулся я, – но этой – да.
– О, как я могла вырастить столь бессердечного сына? – с грустными нотками в голосе спросила она.
– Лишенной сердца матери нетрудно вырастить бессердечного сына. Это я от тебя унаследовал, дорогая мать. Итак, повторю: что я могу для тебя сделать?
Она улыбнулась и слегка прикоснулась к заплетенным в косы и украшенным жемчужными нитями волосам.
– Просто захотела тебя повидать, посмотреть, как ты устроился в императорских покоях, которые я когда-то так хорошо знала. Увидеть тебя императором.
В комнату вошел раб с напитками и легкими закусками на подносе. Я жестом предложил матери угоститься – она взяла кубок и кусочек сухого фрукта. Поднесла кубок к губам.
– Пей спокойно, тебе ничто не грозит, – сказал я.
Она снова улыбнулась – улыбкой кобры, – наклонила кубок и выпила. Я смотрел на ее изогнутую шею и видел, как она глотает. Ее шея… Да, Тигеллин прав, она все еще способна вызвать желание и пробудить похоть, и она может это использовать.
– А теперь смотри на императора. – Я встал с дивана и повернулся кругом; в тот день на мне была одна из моих лучших туник, вышитая золотыми нитями и украшенная звездами. – Скоро ты увидишь меня на публике во время празднеств в честь годовщины моего императорства.
– Я слышала, ты предпочитаешь тогам туники, – пропустив мимо ушей мои слова, заметила мать. – Неподобающая императору одежда.
– Зато удобная.
– Люди не станут тебя уважать. Ты должен одеваться как император, а не как какой-нибудь распутник.
– Все императоры распутники, – заметил я. – Почему мы обсуждаем мою одежду? Ты ведь не за этим сюда пришла.
– Ну хоть на официальные церемонии ты еще надеваешь тогу.
– Хватит о моей одежде! – (Она снова это сделала, вывела меня из себя.) – Итак, чего ты хочешь?
Мать встала и поставила кубок на поднос.
– Что ж, раз ты не желаешь соблюдать приличия, не стану и я. Я пришла из-за греческой шлюхи, с которой ты спутался.
Сначала я даже не связал эти ее слова с Акте.
– Не спутывался я ни с какой шлюхой.
– Еще как спутался! Думаешь, если Серен притворяется, будто она с ним, это кого-то обманет?
– Ты об Акте, – наконец понял я. – Ее зовут Клавдия Акте, и она не какая-то греческая шлюха.
– Она – рабыня.
– Она была рабыней – это правда. Ее семья имела несчастье противостоять Риму в надежде помешать аннексии их страны. Но сейчас она свободна; более того, она прекрасно образованна, благородна и достойна всяческого уважения.
– Достойна уважения! Ха!
– Ты говоришь о моей будущей супруге, – сказал я.
Ни один скульптор, даже Поликлет или Кресил, не смог бы запечатлеть в своих творениях шок и ужас, отразившиеся на лице моей матери. В кои-то веки она, всегда готовая молниеносно ответить или съязвить, потеряла дар речи.
– Нет! – сдавленно крикнула она, придя в себя.
– Да. Я нашел ту, что делает меня счастливым, и намерен сделать ее своей женой.
– А как же Октавия?
– С ней я разведусь. Она будет рада от меня освободиться… хотя вряд ли будет рада лишиться статуса супруги императора.
– Ты не можешь так поступить, – сказала мать.
– Могу и поступлю.
– Ты сошел с ума!
– Нет, я поумнел. Я – император и теперь понимаю, что это значит. Если же это все, за чем ты пришла, простимся. Хорошего тебе дня. – Я хлопнул в ладоши, и в комнате тут же появился слуга, которому я сказал: – Моя мать уходит. Сопроводи ее, как подобает сопровождать мать императора.
– Как пожелаешь. – Мать зло на меня глянула и встала. – Что до остального, это мы еще посмотрим.
XLIII
И вот наконец настал этот день – день празднования моего восшествия на престол. Деревянный амфитеатр – первый из комплекса, в который также должны были войти термы и гимнасий, – стоял построенным и должен был открыться великолепными зрелищами. Рим готовился к этому событию несколько дней, толпы людей с полуночи ожидали, когда же наступит утро тринадцатого октября.
И я не спал всю ночь. Событие для меня было священным. Я запомнил каждое мгновение долгого дня, который предшествовал ему. Три года изменили меня кардинально, теперь я был императором по сути, а не по имени и вне зависимости от одежды – туники или тоги. Даже голый, без всяких одежд, я – император.
Сегодня я надену пурпурный плащ из тех, что носили триумвиры; корону в виде солнечных лучей, подобную короне Аполлона, и взойду на колесницу. Да, на арене амфитеатра перед толпами людей я появлюсь на колеснице.
Солнце взошло в прекрасный день. Спасибо тебе, Аполлон.
* * *
Трибуны были забиты до отказа, а люди все прибывали; их лицам не было числа, как не счесть звезд в небе. Те, кому не хватило места в амфитеатре, толпились снаружи.
Я ехал через людское море, а подданные, размахивая ветками и флагами, кричали:
– Нерон! Нерон!
Почему