место…
Я не мог сдержать улыбку: парнишка-то борзый! Узнаю себя, жадный был до слов, таскал в кармане блокнот. Когда забывал, просил у кого придется карандаш и бумагу, записать подслушанное или придуманное. Смотрели, правда, как на сумасшедшего, но мне было наплевать.
Если бы не упиравшийся в мою грудь ствол нагана, беседу можно было бы назвать дружеской. Старик, похоже, расчувствовался, вот-вот пустит слезу, а это шанс.
— И ты вознамерился избавить меня таким образом от разочарований?.. — показал я кивком головы на револьвер. — Что ж, гуманно, только кто тебе сказал, что я повторю все твои ошибки?
Жаль, не получится многое из того, что понял, ему объяснить.
— Насчет всех не знаю, а одну совершишь неизбежно, и не ошибку — вещи надо называть своими именами, — предательство! Оно испортит тебе жизнь, и даже не испортит, а сольет ее, как целое, в отхожее место. Улыбаешься?.. Зря, таковы правила затеянной тобой игры…
Удивительно, думал я, разглядывая его поношенное лицо, как с возрастом люди приобретают склонность выдавать утрату вкуса к жизни за мудрость. Называют черное серым, а серое белым, лишь бы сохранить то немногое, что ставят себе в заслугу.
Покачал головой:
— Позволь тебе не поверить! Достаточно того, что ты выдумал свою жизнь, не пытайся сочинять еще и мою. Я буду много работать, принесу себя в жертву на алтарь литературы, тогда однажды наступит день…
Увидев появившееся на моем лице выражение, не договорил, запнулся. Боже мой, Боже, прости нас, ибо мы не знаем, что творим! Как же все до боли знакомо! Облизал пересохшие губы.
— Страшные слова!.. Именно их одним холодным мартовским утром я и произнес. Не обольщайся, ты принесешь в жертву не себя, а нечто значительно большее, без чего жизнь превращается в существование. Но в одном ты прав — день наступит! День, когда ты в полной мере ощутишь убийственную пустоту бытия, поймешь, что не осталось больше сил быть человеком…
В искусстве демагогии он, конечно, поднаторел, но тут я его поймал. С издевательской улыбкой — люди-то свои! — спросил:
— А как же творчество?.. Ты же сам писал, что оно — дорога к Господу! Неужели его муки и восторги неспособны заполнить пустоту? А Варенька? А моя любовь?..
Я сделал шаг вперед и поднял револьвер:
— Той, кто могла бы тебя спасти, рядом не будет!
Оторвав от дыры ствола взгляд, я посмотрел ему в глаза:
— Ты хочешь убить во мне фантазию? Хочешь сделать таким, как все? А что, если за способность создавать миры Варенька тебя и любила!..
Я видел, как дрогнула его рука, я его переиграл. Улыбнулся снисходительно, поставил ногу на ступеньку.
Грустно мне было, грустно и светло. Нет, сказала Варенька, ничего твоего я не читала, а потом плакала в темноте комнаты у окна. А еще мне очень не хотелось, чтобы через двадцать лет он стоял на моем месте, сжимая в руке наган. Нажал на курок.
— Прости, старик!
17
Бесконечный мир был бел ослепительной, сияющей белизной, и меня в нем не было. Белое безмолвие Джека Лондона. Тишина. Вечный покой. Ощущение такое, что находишься в середине ничто, не имеющего начала и конца, в самом центре никогда. На триллионы мегапарсеков вокруг ни пространства, ни времени, и я против этого ничего не имел…
Не имел?.. Но как же так, не иметь ничего против — значит иметь сознание, которое, худо-бедно, к тебе возвращается! Я на это не подписывался. Не звал его и вообще прекрасно без него обходился! Без сознания проще жить, многие знают это по собственному опыту. Никто при сотворении мира не поинтересовался на этот счет нашим мнением. Наделяя нас им, Господь, возможно, имел в виду нечто конкретное, но не мог не знать, что и его, как и все прочее, мы извратим и приспособим к собственным нуждам. В конце концов, элементарно нечестно, чтобы так вот внезапно, без предупреждения…
Окружающий мир, несмотря на мой протест, начал тем временем проявляться. Приблизительно так, как это происходит с опущенной в кювету с химикатами фотопленкой. Видеть его я не мог, хотя бы потому, что не хотел на него смотреть. Лежал, плотно смежив веки, понимая, что долго притворяться не удастся. Как нельзя быть чуточку беременным, не получается находиться немного в сознании. Стоит ему самую малость появиться, как в пробитую в борту брешь устремляется океан действительности, и все, ты пропал.
Но это еще полбеды, с наличием в обиходе сознания можно как-то смириться, а что делать с воспоминаниями? Рассаживаясь вокруг волчьей стаей, они ждут, когда ты ослабнешь, и тогда уже снисхождения не проси. Без них человек свободен, словно птица, с ними — раб собственного «я», а это худшее из рабств, с которым даже ООН справиться не может. Не по своей воле пришли мы в этот мир, но презумпция невиновности здесь не работает.
Но и этого Создателю показалось мало. Зная о врожденной человеческой лени, Он, опережая Зигмунда Фрейда, придумал либидо, вот миллиарды несчастных и маются, ищут в свободное от похоти время смысл выданной им напрокат жизни.
Вместе с воспоминаниями появлялись и чувства, и первым из них было недоумение. Пахло чем-то медицинским, похожим на камфару. Сомнений не было, я находился в больнице, но как и когда загремел на койку, понятия не имел. Прошлое виделось смутно, струилось и дрожало, словно в потоках воздуха в знойный день над асфальтом. Для возвращения в мир и обретения полной ясности можно было попробовать открыть глаза, но именно этого я делать и не хотел. Пока рефери на ринге выкидывает пальцы, у поверженного боксера есть несколько секунд, чтобы прийти в себя и оценить ситуацию.
Прислушался. Ровный, гудящий звук доносился словно из созвездия Кассиопеи. Жизнь в мое отсутствие, как ни странно, продолжалась, но я был не в претензии. Мне еще только предстояло занять в ней свое место, и спешить с этим я не собирался. Хорошо новорожденному, думал я, ощущая свое распростертое на простыне тело, ему дается время адаптироваться, мне на такую милость рассчитывать не приходилось. Стоит ребенку появиться на свет, как к нему слетает дежурный серафим, проводит над лицом младенца ладонью, и тот забывает все и начинает жить с чистого листа. А что забывать — имеется. Ученые выяснили, дети в утробе матери видят сны. Я бы тоже не отказался вымарать кое-что из памяти жирным фломастером, только кто ж ко мне прилетит? Разве что дворник с метлой, проведет заскорузлой ладонью над небритой физиономией и,