ударил знакомый аромат одеколона. Ощутил прикосновение к шрамчику ее нежной руки. Господи, неужели все это было!
Раскачиваясь на бегу кадрами замедленной съемки, бежал сержант, глаза вылезали из орбит. Рвал непослушными пальцами застежку кобуры. Зеваки на заднем плане стояли с открытыми ртами, боялись пропустить малейшую деталь разворачивавшейся на их глазах драмы.
Я взвел курок. Барабан со щелчком провернулся, готовый изрыгнуть смерть.
Кто этот мужик с револьвером в руке, я знал. Расхристанный, с застывшей в глазах болью.
По легкой улыбке на губах, по взгляду с таким знакомым ироничным прищуром я видел, он меня не боится. Да и никто бы на его месте не поверил, что я могу нажать на спусковой крючок. В центре Москвы, на съемочной площадке, где все фальшиво, включая жизнь людей по обе стороны кинокамеры! Но с кем столкнула его судьба, понимал.
Время остановилось окончательно.
Я смотрел на него и не мог смириться с мыслью, что когда-нибудь стану таким. Как же надо было жить, чтобы до этого докатиться! Сколько ему сейчас? Нет, полтинника, пожалуй, нет, а голова уже пегая от седины, и по бокам рта горькие вертикальные морщины. Глаза вон, как у незаслуженно побитой собаки, нет, жизнь не была к нему добра. Мог бы по такому случаю сбрить щетину, а что это за случай, я догадывался.
Неужели я когда-то был таким: длинным, тощим, вихрастым? Стричься, помнится, не любил, да и лишних денег на парикмахерскую в кармане не водилось. Зато джинсы, предмет гордости, носил дорогие, из самой Америки. Туфли поношенные, но белые, тогда уже любил светлую обувь. По-детски открытая улыбка, а ведь не мальчик, на следующий год двадцать пять. Смотрясь в зеркало, давно не нахожу ее следов. Когда и как случилось, что скользнувший змейкой в душу страх перед жизнью свил в ней гнездо? Сколько всего ненужного за эти годы переговорено, сколько выпито с пустыми, случайными людьми!
На правах старшего окликнул его первым:
— Как дела?
Какой дурацкий вопрос, знает ведь, что это лучший день его жизни.
— Отлично! Я счастлив, а ты?..
Можно было не спрашивать, счастливые люди с лицом страстотерпца по улицам не ходят. Когда-нибудь, очень-очень нескоро, когда доживу до его лет, расскажу Вареньке об этой странной встрече и мы вместе посмеемся. Неплохой сюжет для небольшого рассказа, надо только придумать концовку, что-нибудь в стиле О’Генри.
Я знал, о чем он думает и что чувствует. Всегда испытывал приподнятость духа, когда находил что-то стоящее, что могло украсить текст, а то и стать фабулой новой вещи. Знал, но должен был его огорчить:
— Сюжет действительно стоящий, только рассказа ты не напишешь! Как не напишешь десяток романов и пьесу, ее, впрочем, так и не поставили. Жалко было терять не вошедшие в книжки диалоги, вот и слепил из остатков комедию. У тебя будет совсем другая жизнь, я об этом позабочусь…
— Постой, — перебил его я, — ты не догадываешься, что я задумал! Это будет совершенно необычный роман, действие происходит сразу в нескольких временных и пространственных сферах, в нашем мире и в мире тонкой материи. Представь себе, что в Небесной канцелярии существуют департаменты светлых и темных сил, отвечающие за соотношение добра и зла на Земле. Я придумал, как и где будет организовано покушение на Сталина, в то время как черный кардинал…
— Нергаль, — усмехнулся я невесело, — ты имеешь в виду Начальника службы тайных операций?..
Конверт с рукописью едва не выскользнул у меня из рук.
— Откуда ты знаешь? Ах да, совсем забыл!..
— Если бы роман был написан, — продолжал я, — критика навесила бы на него ярлык, что-то вроде «магического реализма». Заумь этих ребят можно понять, им надо кормить семью. Он, кстати, имел бы успех, был бы переведен на десяток языков…
— Вот здорово! Скажи, есть писатели одной книги, я ведь не таков?
— Нет, — вздохнул я, — кое-что тебе бы в литературе удалось, но не стоит говорить о несбыв-шемся! Да и читающая публика порядком деградировала, так что не переживай…
Жирный страж порядка справился наконец с застежкой и вытащил из кобуры пистолет. Пыхтел, как паровоз на подъеме в гору. Сделав дикие глаза, прохрипел:
— Брось пушку, мордой в землю!
И тут же из дверей редакции выскочил киллер и полил окружающих очередью из автомата.
— Видишь, — ухмыльнулся я, — что востребовано народом, и это еще цветочки! Не стоит тешить себя иллюзией, что, водя глазами по строчкам, кто-то будет еще и думать. Зачем в таком случае рвать пупок и портить себе жизнь…
— А ты стал циником!.. — заметил я, прикидывая, что в два прыжка мог бы оказаться в коридоре редакции.
Я не обиделся.
— Это все потому, что игра в слова высушивает чувства. Очень, между нами говоря, удобно. Растираешь их в порошок и добавляешь в качестве приправы в текст по мере необходимости. Надо только определиться с рецептурой и не перебарщивать, а то получится женская проза. Хотя, к чему я это говорю, тебе не понадобится…
Что бы ни сказал, из упрямства и по молодости он мне не поверит. Стоит, прижимая к груди конверт с рукописью. Они, как известно, не горят, но и от пули защитить не могут, в чем имел возможность убедиться Бабель и многие, многие другие. Мне было его жаль. Иногда, конечно, можно позволить себе быть с самим собой откровенным, но до известного предела. Не стоило затевать этот разговор, гуманнее сразу убить человека, чем долго и нудно убивать его мечту. Чистая правда обжигает, слава Богу, в природе она не водится.
— Да, — продолжал я, не опуская револьвера, — роман мог бы получиться забавным! Среди моих знакомых был один парень, кто, прочитав его, влюбился. Какое-то время я считал это своим высшим достижением, пока не узнал, что женщина — ее, как и главную героиню, звали Анна — исковеркала ему жизнь. Выходит, наведенное литературой чувство не бывает долговечным…
Зачем он мне все это говорит? Скорее всего, не может заставить себя нажать курок, соображал я лихорадочно, не в состоянии отвести глаза от черной дыры ствола. Не хватает духу сделать то, на что пошел. Или, как все в его возрасте, ищет прожитому оправдание? Ведь было же в жизни что-то, о чем он не жалеет…
— Было, — согласился я, — только было и много другого! Выплескиваясь на страницы книги, слова оставляют на дне души горечь, с ней все труднее и труднее жить…
— А ведь неплохо сказано! — покусал я в задумчивости губу. — У меня в конверте рассказ, называется «Счастье», для этого пассажа в нем найдется