Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

— Все это странно и не очень порядочно. И крайне несерьезно.

— Вы считаете меня странным, потому что не знаете жизни. Если кто и странен, так это вы. Не прикидывайтесь целомудренным Иосифом![74] Вы придурковатый преобразователь мира — разве вы понимаете, как много это значит — иметь возможность сказать себе в свой смертный час: я сделал счастливым одного человека, не весь мир, а одну-единственную женщину.

Чем дольше говорил Ленгберг, тем яснее становилось Йозмару, что человек этот в своем роде помешан; точность и четкость действий сочетались у него с невероятной путаницей мыслей, хотя и в ней была своя логика, и с опасными всплесками чувств, пусть и неглубоких. Да, у Йозмара есть все основания его бояться. Хотя доктор прав: он действительно может спасти его. Но эта путаница чувств и мыслей, в плену которой пребывал доктор Ленгберг, вселяла в Йозмара страх.

Появилась Теа, и доктору пришлось закончить свой монолог. Она пригласила обоих на террасу — пить чай.

По просьбе Йозмара Теа, через день ездившая в город, поместила в крупнейшей ежедневной газете два объявления. Их текст, ничего не говоривший непосвященному читателю, был давно обговорен с лицами из партийного аппарата, которые в ответ тоже должны были дать объявление. Но ответа не было — последняя надежда восстановить утраченные связи рухнула. Значит, рассчитывать на партию он пока не может, за границу ему придется выбираться самостоятельно. Фон Ильминг обычно знает, что говорит, Зённеке наверняка уже за границей. Его-то и хотел разыскать Йозмар в первую очередь.

— Может быть, я Съезжу за границу и сообщу там кому-нибудь о вас?

— Как вам это пришло в голову?

— Догадаться нетрудно. Я уже говорила, что вы — очень ясный человек. Трудно поверить, что вы можете быть заговорщиком. Просто чудо, что с вами до сих пор ничего не случилось. Наверное, у вас хорошие ангелы-хранители — коммунистические, конечно. Ну, а поскольку ангелов не бывает, значит, это были женщины.

— Нет! — возразил Йозмар с излишней серьезностью. — Никаких женщин! Мне никогда не везло с ними, да и я приношу им одни несчастья. Вот, например… — И тут он снова увидел комнату на чердаке, а в ней — Эрну Лютге. Ему захотелось рассказать о ней, но он знал, что этого не следует делать: Теа его не поймет. Да и вообще это не имеет смысла.

— Вы по-прежнему мне не доверяете, Йозмар?

— Что вы, вполне. Но вы — человек из другого мира.

— Вы ошибаетесь, у меня давно нет своего мира. Я вырвана с корнем, и корень этот засох. Я — дочь без родителей, мать без ребенка, жена без мужа. Да и теперь, когда я полюбила, у меня нет любимого.

Йозмар не знал, что отвечать. Самое лучшее — подойти и обнять ее, но, с другой стороны, как-то неловко, даже бестактно пользоваться таким моментом. Наконец он произнес:

— Вам нельзя любить такого человека, как я. Чтобы принадлежать вам, я должен принадлежать самому себе. А я — я принадлежу партии. Партия важнее личной жизни.

— Но вы вольны освободиться от этой зависимости. Здесь сад, там — рояль, и забор вокруг дома и сада достаточно высокий. Вам даже не нужно совсем забывать о внешнем мире, нужно только захотеть жить, захотеть быть хоть немножко счастливым, и тогда все остальное отойдет на задний план, а может быть, и совсем исчезнет. И не бойтесь моей любви. Я больше никогда не заговорю с вами об этом. Я…

Когда он обнял ее, — она стояла, опершись на перила, — она не пошевелилась и чуть не оттолкнула его.

Первые дни были днями первой любви; они оба забыли о прошлом. Но первые дни миновали, и прошлое вернулось.

Любовь была счастьем и мукой, страхом за любимого, который мог вдруг исчезнуть. Йозмар впервые по-настоящему ощутил это, когда в шутку сыграл ей песню, найденную ею в его нотной тетради.

Она сказала:

— Странная смесь баховской интонации и какой-то атональной неразберихи.

— Нет, — возразил он, — это не атональная неразбериха. Кстати, атональная музыка гораздо ближе к Баху, чем, скажем, вагнеровский балаган. Но ты права, в моей пьесе есть кое-какие ошибки, особенно в сопровождении во второй строфе, ты это верно подметила. Но тут, к сожалению, ничего нельзя было поделать.

Говоря это, он улыбнулся, поэтому она удивленно спросила:

— Почему? Ты же легко мог бы все исправить.

— Конечно, например, вот так, — и он сыграл по-иному, — но так нельзя, потому что это не соответствует тексту. Погоди, это еще не все, — он рассмеялся, как сорванец, радующийся удавшемуся озорству, — смотри. Дело не в тексте песни, его я взял случайно. Сама музыка — это и есть текст. Сейчас я тебе сыграю его еще раз — вот, — а теперь переведу, что на самом деле означают эти ноты: «Округ VIII. Партячейки на электростанции С. Б. восстанавливаются. Налажен контакт с левыми из Соц. партии. Пятерки: успех не везде. После облавы большие потери в кадрах. Трудности с распространением материалов из-за границы. О „Коричневой книге“ здесь не знают. Особая акция на предстоящем процессе 14-ти абсолютно необходима. Предлагаю вызвать уполномоченных со связью через особое „окно“ на границе. Срочно нужны новые явки. Тов. в Льеже и Маастрихте передать немедленно». Теперь ты поняла, Теа?

Он не заметил, что она давно встала и в отчаянии смотрит на него. Наконец она проговорила:

— Да, теперь я все поняла. Эти женщины — только для маскировки. И музыка тоже для маскировки, все — сплошной обман, а правда только то, что «срочно нужны новые явки» и «передать тов. в Льеже и Маастрихте немедленно».

— Именно, — сказал Йозмар. И вдруг увидел, что Теа как-то странно шатается, точно борясь с обмороком. — Что с тобой?

Опираясь о мебель, она выбралась из комнаты. Он проводил ее до лестницы, но подниматься не стал, она ушла к себе одна.

Конечно, ему придется вернуться к своим товарищам, к работе. Все остальное, в общем, не важно. Он может остаться здесь еще на несколько дней и даже недель, и это вполне оправданно. Он в отпуске, вполне им заслуженном. Решаясь полюбить его, Теа уже знала, что он всего лишь в отпуске, «мертвец в отпуске», как выразился один французский революционер.

Не слишком ли неосторожно рассказал он Теа о своем музыкальном шифре? Глупости, способ-то старый. У каждого свои шифры. Он сам разработал три разных кода для разных целей и в ближайшее время составит четвертый, а потом — и комбинацию всех четырех. Он вернулся в музыкальную комнату. К чему долго размышлять о странных реакциях, которые бывают даже у таких умных, развитых женщин, как Теа, Мара или Релли. Своих дочерей господствующий класс воспитывает еще нелепее, чем сыновей.

Лишь ночью — помирившись с ним, она спала, положив голову ему на грудь, и он не смел пошевелиться, — он понял, что она имела в виду, понял всю многоликость ее страха. И впервые, хоть еще и не очень отчетливо, задался вопросом о смысле своей опасной работы. В мире были тысячи таких же, как он, людей, для которых пожертвовать собой ради дела было в порядке вещей. Они многое могли подвергнуть сомнению, кроме одного — права этого дела, права партии на человека и его жизнь.

Имела ли она право и на его счастье? Странный, нелепый вопрос! Йозмар задался им впервые, потому что впервые ощутил себя счастливым. И потому что неожиданно понял — человек никогда не жертвует одним собой. За каждой отдельной жертвой стоят другие, которых он тоже приносит в жертву — не спрашивая, хотят они того или нет.

Голос, нашептывавший ему это, со временем может окрепнуть — если к нему прислушиваться. Значит, прислушиваться нельзя. Пора кончать все это, пора уходить. Подлинно великое дело не бросают, ибо не ты его выбрал, а оно тебя выбрало. Горе тому, кто бросит подлинно великое дело!

На следующий день Йозмар начал готовиться к возвращению в привычный мир. У него уже появился прощальный взгляд человека, не думающего вернуться: близкое отодвигается все дальше и дальше, хотя до него еще можно дотронуться рукой.

— Зачем ты так поспешно хоронишь живое? Подожди, дай ему умереть — или убей.

Он утешал ее. Если он останется за границей надолго, то выпишет ее к себе. То, что он уезжает, ничего не значит. Просто здесь ему грозит опасность, а за границей — нет. Там — друзья, товарищи, солидарность. Там…

Но она не верила ни одному его слову. Не надо больше говорить об этом, не надо сообщать ей о своих планах. Он может сказать ей все это за час, нет, за полчаса, нет, за несколько минут до ухода. Но до тех пор она не желает об этом думать.

И думала об этом постоянно. Впрочем, скрыть от Йозмара, что ее счастье — грустное счастье, оказалось совсем нетрудно.

— Поскольку упомянутый договор выполнен вами полностью, я также не могу не признать его правомочным, — не скрывал своей радости забежавший на минутку Ленгберг. Теа была в городе, Йозмар позвонил ему и попросил заехать. — Все в порядке в этом лучшем из миров. Все будет отлично, мы запакуем вас в гипс, сделаем вам настоящую температуру, потом — носилки, «скорая помощь», отдельное купе — и вы в Давосе. Документы прилагаются, имя-фамилия — доктор Ганс Георг фон Бальштрем, эти и другие подробности внимательно прочесть и зазубрить. Графа «расходы» — довольно внушительная, оплата по желанию, в случае вашего отказа плачу я. День отъезда пока не назначен, лучше, чтобы это были суббота или воскресенье, скажем, тридцатое июня — первое июля. До тех пор Теа не должна ничего знать, трогательное прощание — не раньше, чем за пять минут до отъезда. Все ясно? Нет возражений? Ну, тогда хайль, ура, долой — Гитлер, Сталин, Вильгельм Второй, выбирайте что хотите!