Ну что ж, веселье так веселье! Я и весельчаков не сторонюсь.
Уже поздно вечером во двор въехал пятиместный рыдван. В человеке, который первым вылез из него, признал я Дяли.
А этому чего тут надо, среди нас?
За ним спрыгнул бодрый господин в летах. Дядюшка мой, Топанди: эти усы пиками, встопорщенные брови помнил я ещё по прежним временам.
Поразительно! Лоранд ведь писал, что именно из-за него ищет нейтральной почвы для свидания.
Топанди устремился прямо ко мне, с таким серьёзным видом ухватив меня за руку, что я даже растерялся.
— Ты Деже Аронфи? — спросил он, беря меня за плечи и испытующе глядя в глаза. — Можешь и не говорить, я и так вижу. Вылитый отец!
Мне уже многие говорили, что я очень похож на своего отца в молодости.
Топанди с чувством меня обнял.
— А где Лоранд? Не приехал? — забеспокоился я.
— Он за нами едет, на бричке. Сейчас будет, — отвечал дядюшка. Голос его выдавал глубокую растроганность. — Не любит он карет, экипажей. Подожди его тут. — И, оборотясь к топтавшимся возле друзьям-приятелям: — Пошли, братцы, покамест в залу! Оставим молодых людей наедине, не будем им мешать! Такие интимные сцены — не для публики, как известно. Марш, марш, вперёд, всей честной компанией!
И с тем увлёк за собой собутыльников с внутренней галереи. Дяли не успел даже досказать, как безмерно он рад меня видеть. Почему и зачем столь людное сборище? Эта загадка становилась для меня всё неразрешимей.
Сам Топанди, значит, не хуже нас чувствует, как много говорит сердцу такой час. К чему же нам было его избегать?
Но вот раздался стук колёс, и пара лошадей на рысях внесла во двор лёгкую бричку. Лоранд правил сам.
Я еле его узнал. Большая окладистая борода, коротко остриженные волосы, запылённое лицо — всё это совершенно не вязалось с обликом, который возникал перед моим мысленным взором и который я воспроизводил по памяти карандашом в альбоме, подрисовывая, перерисовывая, если маменька или бабушка начинали поправлять: тут не то, здесь не так, там чего-то не хватает, а это совсем не похоже. Мы бесконечное количество раз принимались за это рисованье.
Лоранд ни на один из этих рисунков не был похож. Передо мной стоял крепкий, дюжий деревенский молодец.
Он соскочил с козел, и мы устремились друг к дружке. Трактирный двор — неподходящее место для чувствительных сцен. Да мы и не любители были велеречивых родственных комедий.
— Добрый вечер, старина!
— Добрый вечер, Лоранд!
Вот и всё, что мы сказали. Обменялись рукопожатием, поцеловались и поспешили в полную бражников залу.
Громовым «ура» приветствовали они Лоранда, который перецеловался со всеми подряд.
Какой-то незадачливый комитатский оратор хотел даже речь произнести, но Лоранд остановил его, сказав, что не любит тостов «под сухую», пусть подождёт, пока вина принесут.
И, воротясь ко мне, заключил в ладони мои щёки.
— Тьфу, чёрт, какой ты стал! Совсем, можно сказать, оперился, а, старина? Вот чудеса! А я-то думал, он до сих пор мальчик, в коротких штанишках ходит. А он на полголовы выше меня. Женишься, поди, скоро, а мне ни словечка, а?
Бесшабашностью этой, напускной бравадой Лоранд словно давал понять: хоть ты и возмужал, я тебе всё-таки старший брат, не забывай.
Ладно, ладно, не забываю.
Тем не менее я отвёл его под руку в сторонку.
— Милый Лоранд. Здесь мама и бабушка.
— Кто тебе велел их привозить? — вырвав у меня руку, рявкнул он с раздражением.
— Успокойся, милый Лоранд. Я ничего не сделал поперёк. И дух, и буква соблюдены. Завтра ведь будет десять лет. А ты сам сказал, что через десять лет я могу открыть маме твоё местопребывание. И сам написал мне быть сегодня в Солноке. Завтра я, значит, обязан был сказать, где ты, а сегодня — быть здесь. Но от Солнока до нас два дня пути. Вот и пришлось привезти их сюда, чтобы выполнить оба эти обязательства.
Лоранд совсем рассвирепел.
— Ух! Чтоб вас всех, крючкотворов безголовых! И ты ещё меня же хочешь запутать, совершенно ясные вещи затемнить.
— Но, Лоранд, дорогой, что тут такого, если они днём раньше тебя увидят?
— Так. Опять за своё. Это же нелепо! Мы тут приятно хотели день провести, а ты всё портишь.
— Да веселитесь, сколько вам угодно.
— Да? Сколько угодно! А потом к маменьке свинья свиньёй, так, что ли?
— Напиваться не в твоих привычках, Лоранд.
— Да почём ты знаешь? Я очень даже буен во хмелю. Нет, идея нелепая.
— А знаешь что? Сначала встреться, а потом уж веселись. Что тебе мешает так сделать?
Лоранд чуть с кулаками на меня не полез.
— Сказано вам раз и навсегда, господин ходатай: не торговаться! Тут вам не согласительная комиссия, господин ходатай!
— Только перестань, пожалуйста, «ходатаем» меня называть!
— Ну хорошо. Уж коли ты хочешь такую дьявольскую точность соблюдать, давай натаскаю тебя получше в астрономии и хронологии. Вынь-ка свои часы, поставь по моим! Когда ты в Пожони дал мне слово, на монастырской колокольне пробило как раз три четверти двенадцатого. Срок твоего слова истекает завтра вечером в три четверти двенадцатого. Вот тогда, пожалуйста, и поступай, как тебе заблагорассудится.
Тон этот совсем не понравился мне, и я угрюмо отвернулся.
— Ну-ну, не дуйся, старина, — смягчился Лоранд, привлекая меня к себе. — Неужели мы ещё сердиться будем друг на друга, этого только не хватало. Ты в моё положение войди. Столько забулдыг, пьяниц безбожных сюда поназвал, не зная, что ты с маменькой приедешь. И все они, заметь, добрыми приятелями были мне эти десять лет, радость и горе со мной делили; что же мне теперь, сказать им: ступайте с богом, ко мне маменька приехала? И с постной миной до утра с ними сидеть я тоже не могу. Так что к утру все мы перепьёмся, с ног меня вино не валит, но голова после него тяжёлая. И мне просто нужны эти несколько часов, о которых я тебя прошу — чтобы проспаться и с ясной головой явиться перед нашими бедными домашними. Объясни им!
— Они и так знают и до завтрашнего дня не будут о тебе допытываться.
— А, ну тогда, значит, мир, старина.
Увидев, что мы объяснились и трясём друг дружке руки, общество тотчас нас обступило, и поднялся такой гвалт, что я по сю пору ума не могу приложить, кто и о чём там говорил. Помню только, что Пепи Дяли всё цеплялся ко мне, завязывая разговор, но я каждый раз тут же начинал спрашивать близстоящего: «И долго вы здесь собираетесь пробыть?» — или: «Как вы себя чувствуете?» — и тому подобную чепуху.
Тем временем посередине зала накрыли длинный стол, расставили вина, внесли дымящиеся, аппетитно пахнущие блюда; мезетурские цыгане-скрипачи затянули в коридоре свою заунывную, и все стали усаживаться.