И ведь она вовсе не обязана была ничего этого делать. Кем была она в доме? Не служанкой, не дочерью, просто взятым на время чужим ребёнком.
И когда я, покинув Фроммов, воротился из Пожони, родители хотели было забрать её обратно. Но Фанни взмолилась оставить её ещё на год, так полюбила она этих двух бедных, несчастных матерей.
Из каждого года получалось потом два. Так из года в год она и оставалась в нашем скромном жилище, пока не стала взрослой девушкой.
Между тем Пожонь — город шумный, большой, весёлый, и дом Фроммов был всегда открыт для гостей. Цветок распускается по весне, и кто оспорит право юной девушки жить и радоваться жизни?
Но Фанни добровольно себя от неё отлучила. Трудно было щадить себя в нашем доме.
Родные мои, впрочем, часто уговаривали её рассеяться, обещали с нею куда-нибудь пойти.
— Ради меня? Со мной пойдёте для моего развлечения? Да разве это развлечение для меня! Лучше останемся дома. Будет ещё время для развлечений!
Жертвовала собой — но так, что это не казалось жертвой.
Бывают добрые, терпеливые девушки, которые не жалуются. Однако сами их потухшие взоры, побледневшие личики, подавленное настроение — вопиющая жалоба, красноречивое свидетельство зарытых в землю желаний.
Но румяное Фаннино личико цвело улыбкой, глаза оживлённо блистали, настроение было всегда доброе, хорошее, довольное. Все жесты и движения выдавали: делает она это всем и себе на радость. Её ровное, доброе настроение разгоняло тоску и уныние, как явление светозарного ангела — ночную тьму.
Год за годом, приезжая на каникулы, заставал я её дома, и год от года крепла у нас одна и та же мысль, одно общее намерение.
Говорить мы о нём не говорили, но знать знали.
Знала она, знал я, знали и её, и мои родные, как бы заранее согласясь с очевидностью, — с тем, что это лишь вопрос времени. Приняли как должное, не подлежащее обсуждению.
Ни локонов мы друг дружке на память не дарили, ни звёздами, ни месяцем, ни святыми не клялись, даже кольцами не менялись — вот как твёрдо знали то, что знали.
Лишь когда моя подготовка к адвокатской карьере кончилась и мне впервые было поручено представлять на суде одно большое поместье, я взял Фанни под руку и спросил:
— Милая Фанни, ты помнишь историю Иакова из Священного писания?
— Помню.
— Семь лет работал, чтобы заполучить свою будущую жену. Замечательный человек, ты не находишь?
— Нахожу.
— Тогда согласись, что я ещё замечательнее: целых восемь лет тружусь — ради тебя.
Фанни взглянула на меня своими ясными, как летняя зорька, глазами и с детской непринуждённостью ответила:
— Но совсем будешь замечательным, если ещё два года подождёшь.
— Зачем это? — спросил я с обидой.
— Зачем? — повторила она мягко, серьёзно. — А ты забыл про свободное место у нас за столом? Пока оно не занято, какая может быть радость в этом доме? Неужели ты сможешь быть счастлив, день за днём читая в маменькиных глазах: где другой мой сын? Все твои радости будут бередить её раненое сердце, и в каждом её взгляде нам будет чудиться упрёк: как можете вы радоваться? Ах, Деже, какая же свадьба, пока в доме траур!
И оттого, что она вот так уговаривала меня подождать её любить, я любил её ещё сильнее.
— Насколько же ты лучше меня!
— И эти два года пролетят, не успеешь оглянуться. А мы ведь ещё не завтра состаримся, успеем своим счастьем насладиться. Я буду ждать, для меня и ожидание — уже радость.
О, как мне хотелось расцеловать её за эти слова! Но я так обожал это личико, что даже коснуться его губами почёл бы в эту минуту святотатством.
— Пускай всё будет, как было.
— Хорошо.
— Давай больше про это не говорить, пока не кончится срок твоего честного слова брату и ты не сможешь сказать, где он. Я в ваши тайны не старалась углубляться больше, чем вы сами позволяли, хотя не понимаю, зачем таиться так долго. Но раз уж ты дал обещание, так держи его, и если вся семья и ты, и я надели десятилетний траур, будем его носить, покуда не сносим.
Я крепко пожал милую руку, признав всю жестокую справедливость этих слов, и Фанни весело, беспечно побежала опять к маменьке. Никто и не сказал бы по ней, что минуту назад могла она быть такой серьёзной.
Отважился я и ещё на одну дерзкую попытку в том же направлении.
Написал Лоранду, представив ему положение вещей: политический горизонт очистился, никто и не подумает схватить его, кричи он хоть на всю страну: вот, мол, я, здесь, и так как теперь решительно всё равно, десять лет или восемь, пускай скостит остающиеся два года и допустит нас к себе.
Лоранд ответил на это одной краткой строкой:
«Давши честное слово, не торгуются».
Это был прямой отказ.
И я больше не приставал к нему со своей просьбой. Стал терпеливо ждать, когда пройдут оставшиеся дни…
Лоранд, Лоранд! Ради тебя поступился я двумя годами райского блаженства здесь, на этой земле!
XX. Роковой день
(Из дневника Деже)
Настал наконец и он!
До срока оставались уже считанные дни.
За неделю получил я от Лоранда письмо, в котором он просил приехать не в Ланкадомб, а лучше в Солнок: не хотелось бы, чтобы Топанди испортил встречу своими сарказмами.
Меня устраивало и то и другое.
Уже за несколько дней всё было готово к отъезду. Всё, хранившееся мной в память тех десятилетней давности времён, когда мы расстались, вплоть до разрозненных листков, записок было разыскано. Сборы эти целиком меня поглотили.
Тщетно было бы убеждать мать и бабушку, какие плохие дороги об эту пору на Алфёлде и что Лоранд днём позже сам приедет. И я даже не пытался отговорить их от поездки. Ни одна не осталась бы дома, ни одна бы не поступилась возможностью обнять Лоранда хоть минутой раньше. Обе поехали со мной.
В Солнок мы приехали на день раньше брата. И единственное, о чём я их попросил, это не выходить, пока я по крайней мере с ним не переговорю.
Они обещались и весь день оставались у себя, в комнате постоялого двора, пока я караулил внизу, наблюдая за прибывающими повозками.
Приезжих было в тот раз необычно много: в указанное Лорандом место встречи собрались все соседи-собутыльники Топанди. Некоторых я знал в лицо, других понаслышке, но тут же познакомился и с ними.
Все явились с тем, чтобы веселиться до утра, отпраздновать честь честью возвращение Лоранда в большой мир, откуда был он изгнан, пострадав за отечество.
Мне одно только было особенно удивительно: зачем же тогда писал Лоранд, что не желает профанировать наше элегическое свидание буйным шумом ланкадомбских стоиков, если всё это Эпикурово воинство сюда согнал? Это сулило придать встрече нечто весьма дифирамбическое.