8 августа Троцкий и сам впервые выехал на фронт. Правда, «первый блин» у него чуть было не получился «комом». Его поезд попал под Свияжском в мешанину отступающих частей. В общей панике прошел слух, что чехи прорвались и перерезали железную дорогу. Лев Давидович перепугался и готовился скрыться. Стал срочно менять внешность, переоделся, сбрил усы. Но то ли слух был ложным, то ли имел место всего лишь рейд чешской разведки. Бежать и прятаться наркому не потребовалось. Об этом факте узнали даже белые от пленных, хотя сам Лев Давидович в своей автобиографии по понятным причинам обошел его молчанием.
Зато потом, придя в себя, он отыгрался на других. Объявил в приказе, что в отступающих частях первым будет расстрелян комиссар, вторым — командир. Смертные приговоры выносил одним росчерком пера. Только ответственных партийных и советских работников, которых Троцкий счел дезертировавшими со своих постов, было расстреляно 27 человек. А рядовых красноармейцев отправляли на смерть пачками. В бежавших полках Лев Давидович, вспомнив законы Древнего Рима, устроил «децимацию» — рассчитывали по жребию и казнили каждого десятого. И это Троцкому явно нравилось. Он упивался от всевластия, от сознания собственного величия. Впрочем, и в глазах других умел себя вознести.
Любопытные воспоминания о нем оставила Лариса Рейснер, будущая жена Радека. Она тоже приехала повоевать, была назначена комиссаршей на военную флотилию, и как раз «с нее» Всеволод Вишневский писал потом главную героиню «Оптимистической трагедии». Но «с нее» ставлю в кавычки. Рейснер на ту идеальную комиссаршу была совсем не похожа. Помните сцену из «Оптимистической трагедии» — выстрел в матроса и сакраментальная фраза «Ну кто еще хочет комиссарского тела?» К телу Рейснер такие строгости не относились. В большевистском «высшем свете» она пользовалась чрезвычайным успехом. Ее окружали поклонники, заваливали подарками. И она, как правило, не обманывала ожиданий. Устраивала приемы для избранных, где при мужчинах принимала ванны из шампанского. Она и с Коллонтай сошлась не только в идейном плане, но и в плане их «комиссарских тел». А в Свияжске Рейснер писала, что Троцкий «расстреливал красноармейцев, как собак». Но у нее это вызвало восхищение! Лев Давидович, творивший суд и расправу, показался ей таким великим и прекрасным, что Рейснер даже возмечтала… родить от него ребенка. Что ж, Троцкий до нее снизошел. Счел это в порядке вещей. Правда, зачать ребенка не удалось, но ведь все равно не напрасно дело обернулось. Как раз после этого нарком поставил ее комиссаршей флотилии…
Но драконовские меры дали и реальные результаты. Бегство остановилось — попробуй-ка, побеги! Подтягивались свежие соединения и техника. А с другой стороны, и наступление противника после взятия Казани вдруг как-то само собой… выдохлось. Чехов здесь действовало всего ничего. Они попытались двигаться на Свияжск — всего одним полком. По инерции, ведь Казань-то досталась за здорово живешь, так почему же не идти дальше? Но в 40 км от захваченного города наткнулись вдруг на собранную Троцким массу войск и были отброшены.
А наращивать удары антисоветским силам оказалось попросту нечем. Поредевшие дружины Каппеля вместо подкреплений получали лишь противоречивые указания Самарского «правительства». Впрочем, в это время уже высвобождались чешские соединения, очистившие от большевиков Урал и Сибирь. Но союзное командование стало перебрасывать из вовсе не под Казань, где, казалось бы, решалась судьба гражданской войны. А еще дальше на восток, приказав окончательно расчистить Транссибирскую магистраль и ликвидировать «пробку» под Хабаровском, куда откатились по железной дороге красные отряды. «Пробка», кстати, стратегического значения не имела. Ведь прямое и более короткое сообщение держав Антанты с Сибирью было установлено через КВЖД. И тут уж поневоле закрадывается подозрение, что все наступление на Казань было затеяно с единственной целью — прибрать к рукам российский золотой запас. Но если так, то командование Антанты немножко просчиталось. Накладочка вышла. Потому что Каппель предпринял атаку города по собственной инициативе, без согласования с союзниками. И золото досталось не им, а белогвардейцам.
32. Кто стоял за покушением на Ленина?
Если интервенты, развернув было удары с Севера и Востока, быстро утратили наступательный порыв, то и Троцкий, «отразив противника» под Свияжском, развивать успех не стал. Несмотря на то, что у него была мощная группировка, преобладающее превосходство в живой силе и технике, он вместо быстрого и решительного контрудара застрял под Казанью на целый месяц. Впрочем, на фронте он попал в новые для себя условия. Получил новые, доселе неведомые ощущения, которые захлестнули его, кружили голову. Только здесь, а не в Москве, он познал настоящий размах, настоящую, безграничную власть над окружающими. А над ним самим тут не стоял никто. В ходе революции он еще не смог стать «первым в Риме», но, подобно Гаю Юлию Цезарю, мог считать себя «первым в деревне», расположив штаб на станции Тюрлем. Хотя, конечно, не только «в деревне». Ему принадлежал весь фронт, мановением руки, одним словом, да что там словом — взглядом, он мог передвигать полки и дивизии. Здесь он впервые в полной мере смог ощущать себя «бонапартом революции». И это не шло в сравнение ни с чем, испытанным ранее — ролями журналиста, «пламенного трибуна», партийного лидера, дипломата.
Именно на фронте (конечно, когда не грозила личная опасность), он, как говорится, «нашел себя». Тут он был величественным, недосягаемым, непререкаемым. Мог единолично казнить и миловать. И любил делать то и другое. Награждал отличившихся трофейным барахлом, награбленными часами, сапогами, деньгами. Похоже, искренне считая, что бойцы, которых он облагодетельствовал, будут боготворить его. Даже не за часы или сапоги, а за то, что сам Троцкий снизошел до них, отличил. Любил и казнить. Но не наслаждаясь видом убийства и крови. Нет, его наслаждение было «выше». Каждым смертным приговором он утверждал самого себя в сознании сверхчеловека, которому доступно абсолютно все, в том числе право перечеркнуть любое количество жизней.
Лев Давидович и раньше-то питал слабость к помпе, рекламе, шумной славе. А уж на фронте дал полную волю этой страсти. Телеграфировал в Москву, что хочет «сделать гражданскую войну популярной». Требовал прислать к нему придворного поэта Демьяна Бедного, корреспондентов, киносъемочные группы. Хотя популярность предназначалась не столько для гражданской войны и Красной армии, сколько лично для Льва Давидовича. И Демьян Бедный, журналисты, фотографы, киношники, едущие в Свияжск, должны были в первую очередь обслуживать самого Троцкого. Позировать он очень любил. Как раз поэтому в кинохронике гражданской войны он мелькает гораздо чаще других исторических персонажей.
С фронта, где было так хорошо и привольно, он уезжать не спешил. Но и атаковать не спешил. Постепенно обкладывал Казань. Имея и без того внушительные силы, стягивал все новые соединения. Запрашивал дополнительно аэропланы, орудия. Фактически «ограбил» все остальные фронты в свою пользу. Чтобы уж наверняка, гарантированно увенчать себя лаврами победителя. Кстати, вот еще небезынтересный момент. Чехи в Казани получали приказы от оккупационного командования Антанты. Но и Лев Давидович не прерывал своих связей с миссиями Антанты. Даже на фронте при нем находился британский капитан-разведчик Джордж Хилл, был главным советником Троцкого по авиации.
На а пока Лев Давидович «воевал» против чехов и каппелевцев, Ленин пытался решить проблему гражданской войны другим путем. Через дальнейшее сближение с Германией. Хотел добиться непосредственной военной помощи немцев против интервентов Антанты и белогвардейцев. Таким образом возник бы союз. А если со временем получится инициировать в Германии революцию, этот союз упрочится, перейдет на качественно новый уровень… 5 августа, после высадки англичан и американцев в Архангельске, Чичерин по приказу Ленина обратился к новому германскому послу Гельфериху, предлагая «хотя бы» занять немецкими частями Петроград, чтобы красный войска оттуда можно было перебросить для защиты Вологды[278]. Германия к такой постановке вопроса оказалась не готова. И выделять войска для оккупации Петрограда ей в данный момент было совершенно ни к чему.
Но в Берлине начались секретные переговоры. С германской стороны их вел Штреземан, с советской — полпред в Германии Иоффе, Красин, подключился и Литвинов. Шли они не без проблем. Из-за ухудшившегося положения большевиков, их игр с Антантой, немцы относились к ним куда более скептически, чем раньше. Да ведь и вопрос с убийством Мирбаха требовалось урегулировать. Советская делегация делала упор на необходимости совместных военных операций — на Севере против англичан и на Юге против Добровольческой армии Деникина-Алексеева. Но Ленин при этом всячески стремился избежать заключения формального союза. Он писал Воровскому: