Читать интересную книгу Карпатская рапсодия - Бела Иллеш

Вероятнее всего, это заявление Миколы было причиной того, что, хотя его товарищи по скамье подсудимых получили только по одному году заключения, его самого суд для несовершеннолетних приговорил к трем годам тюрьмы «за государственную измену».

Когда Микола стоял перед судом, уже на всех парах шла подготовка к «великому процессу». Австрийские и венгерские газеты метали против России громы и молнии.

Немецкие газеты тоже открыли огонь, и вслед за ними заговорила и часть швейцарской и скандинавской прессы.

В то время, как германский император и престолонаследник Австро-Венгрии совещались о том, что целесообразнее: начать ли давно подготовляемую войну летом 1914 года или же весной 1915 года, — пресса Средней Европы непрестанно орала:

«Российская империя отравляет Европу!»

«Российская империя использует наемных убийц!»

«Российская империя готовит войну против мирной Австро-Венгрии!»

Весной 1914 года начался «великий процесс». Подготовка его была громкой, но неудачной.

Обвиняемые были плохо подобраны. Большинство из них ничего не могло сказать по существу обвинения. Тех, кто молчал, невозможно было заставить говорить, а тех, кто говорил, трудно было заставить замолчать.

Григори Михалко говорил.

— Узнает ли подсудимый этот молитвенник и находящийся в молитвеннике портрет царя? — спросил председатель суда.

— Молитвенник и царь — это ерунда, — ответил Михалко. — Вы бы спросили, господин председатель, как русинскому народу живется. Об этом стоило бы поговорить.

— Отвечайте на вопросы, которые вам задают.

— Русинские батраки и лесные рабочие работают за двоих, а получают как полчеловека. И голодают. Чтобы насытиться, они вынуждены уезжать в Америку. В чьих интересах это делается? Кто является убийцей русинского народа? На это надо ответить, господин председатель!

Председатель раз десять перебивал Михалко, во всю мочь потрясал председательским колокольчиком, но заставить Михалко замолчать было невозможно. Его голос, сильный, как рев быка, заглушал звон колокольчика.

— Если вы будете продолжать, я вас лишу слова и оштрафую. Вы должны отвечать только на задаваемые вопросы.

— Отвечаю, — кричал Михалко, — на те вопросы, которые я задал. Русинские бедняки, так же как и венгерские братья, сами виноваты в своих бедствиях, раз они спокойно терпят такое положение! Для чего дал нам бог кулаки? Чтобы в карманы их засовывать, что ли? — гремел Михалко. — Нет, не для этого. Я скажу вам, для чего кулаки существуют…

Председатель велел увести Михалко из зала суда.

Выступление Михалко было интересным. Но сенсацией процесса послужило совсем не это. О Михалко все сразу забыли, когда стало известно, что граф Бобринский ходатайствует о допущении на процесс в качестве свидетеля.

Дело было так: когда поднятая прессой антирусская шумиха стала уже слишком громкой, русский посол в Вене обратился к министру иностранных дел Австро-Венгрии с просьбой выдать графу Бобринскому Salvus conductus [28]. Получив Salvus conductus, Бобринский поехал прямо в Марамарош-Сигет и явился к председателю суда.

На скамье подсудимых сидело полсотни бедных русин. Рядом с каждым подсудимым, слева и справа от него, сидели стражники с винтовками. В ложе журналистов — корреспонденты крупнейших газет Средней Европы. Члены суда были одеты торжественно, в черное. Перед ними на скамье свидетелей — одетый с небрежной элегантностью господин в светло-сером костюме, в желтых полуботинках, с несколькими фиалками в петлице. Серый костюм принес в наполненный тяжелым запахом пота зал аромат тонких духов.

Голос председателя суда срывался от волнения, когда он обратился к графу Бобринскому.

— Предупреждаю свидетеля, чтобы он в своих показаниях держался чистейшей правды, так как свое показание ему, может быть, придется подтвердить присягой.

Бобринский, кивнув головой в знак того, что понял предупреждение, начал говорить. Кратко, четко, по-военному.

Оп заявил, что обвинение, выдвинутое против русинских крестьян, является от начала и до конца ни на чем не основанной клеветой, что в России никому даже в голову не приходит призывать подданных Австро-Венгрии к измене своему отечеству. Он сказал, что обвиняемые не были связаны с упомянутым в обвинительном акте российским «Бюро пропаганды», потому что такое «Бюро» никогда не существовало и не существует.

— Я думаю, излишне утверждать, что я не являюсь главой несуществующего бюро?!

В своей речи Бобринский неоднократно употреблял выражение «даю честное слово».

Защитники подсудимых предлагали допустить свидетеля к присяге.

— Каково предложение господина прокурора? — обратился председатель суда к представителю государственного обвинения.

— Прежде чем высокий королевский окружной суд решит вопрос о допущении свидетеля к присяге, предлагаю допросить еще одного свидетеля.

— Фамилия свидетеля?

Прокурор встал. Окинул взором весь зал, потом пристально взглянул прямо в глаза Бобринскому, небрежно стоявшему со скучающим выражением лица.

— Предлагаю, — сказал прокурор, повышая голос, — допросить в качестве свидетеля капитана венгерской королевской полиции Элека Дудича.

И рядом с Бобринским появилась фигура полицейского капитана Дудича. Бывший «пророк» остриг длинные волосы и сбросил свою христоподобную бороду. Только теперь стало видно, какой твердый рот и большой, тяжелый подбородок скрывался под мирной белокурой бородкой. В темно-синей форме венгерской государственной полиции фигура бывшего «пророка» была очень импозантной.

При появлении Дудича некоторые из подсудимых вскочили с мест. У одних дух захватило от удивления, другие ругались. Это была настолько большая неожиданность, что вся стража забыла о своих обязанностях и даже сам председатель суда вышел на несколько секунд из своей роли. Он тоже вскочил и с широко раскрытым ртом и глазами уставился на полицейского капитана Дудича. Прокурор громко, но не победоносно, а истерически засмеялся. Журналисты, быстрее всех понявшие суть дела, начали аплодировать.

Только два человека в зале сохраняли полное хладнокровие — Дудич и Бобринский.

Когда председателю удалось сначала успокоиться самому, а затем с большим трудом восстановить спокойствие в зале, он предложил Дудичу дать показания.

И Дудич дал показания.

Сначала он говорил о том, какие опасные, противогосударственные настроения он наблюдал в подкарпатских районах, особенно среди русинского населения, когда по поручению венгерского королевского министерства внутренних дел ходил по подкарпатским деревням. Потом он рассказал, как поехал в Россию и о всех своих похождениях там. Он дал подробный отчет об организационной структуре работающего под руководством графа Бобринского «Бюро пропаганды», рассказал о целях этого «Бюро» и о методах его работы. Затем он говорил о связях, существовавших между Киевом и подкарпатскими деревнями, называя по фамилиям и именам всех тех, с которыми Бобринский имел регулярно связь.

Говорил он не как оратор, а как докладчик, — спокойно, ясно, логично. Голос повысил, только когда, закончив фактическую часть своей речи, он обратился к «венгерской нации», призывая ее к верности славному прошлому, к верности династии, Австро-Венгерской монархии и Тройственному Союзу.

— Имеет ли свидетель какие-либо замечания или вопросы? — обратился председатель по окончании показаний Дудича к графу Бобринскому.

Бобринский, обращаясь не к суду, а к Дудичу, ответил:

— В следующий раз!

Из здания суда он поехал прямо на вокзал и выехал через Черновцы в Киев. Только из Киева послал он телеграмму в марамарош-сигетскую гостиницу о том, чтобы оставленные им вещи были пересланы в русское консульство в Будапеште.

После допроса Дудича председательствующий объявил перерыв. Во время перерыва курящие в коридорах журналисты рассуждали об одном и том же: почему венгерская полиция разоблачила самое себя? Почему она дала заглянуть в свои карты? Почему ей понадобилось низвести «пророка» на степень полицейского агента?

Большинство журналистов находило, что со стороны полиции это было грубейшей ошибкой.

Но корреспондент официоза венгерского правительства держался другого мнения.

— Полиция поступила умно, очень умно! Она ни о чем не забыла, она все хорошо обдумала. Одним выстрелом она уложила четырех зайцев. И каких зайцев! Тем, что Дудич в течение целого года ходил по деревням, она нанесла крепкий удар социалистам. Это — раз. Тем, что Дудич побывал в России и выступил здесь на суде против Бобринского, она отвесила основательную пощечину Российской империи. Это — два. Благодаря тому, что она ознакомилась с «Бюро пропаганды» Бобринского, ей удалось посадить под замок таких типов, как этот Михалко, которые хоть и не имели никаких связей с Бобринским, но все же опасные негодяи, во сто раз опаснее Бобринского. Это — три. Но самое ценное из всех последствий — четвертое. Когда русины узнают, что лучший русинский агитатор, их «пророк», был полицейским агентом, они возненавидят всех русинских студентов, как ненавидят судебных исполнителей, и будут их бояться, как самого свирепого жандармского фельдфебеля. При виде украинской рубашки, бегом пустятся. А вы, господа, еще критикуете венгерскую полицию!..