удался и взрыв Зимнего дворца, то уверял, что «товарищи его все равно где-нибудь изловят государя и непременно убьют его». После же 1 марта говорил: «Вот видите, царя убили, я вперед говорил вам это, а когда кончится год, если ныне царствующий император ничего не сделает для мужиков, то и его убьют». Далее, стараясь убедить нижних чинов, что он страдает за них, преступник говорил, что и они должны стараться за него, должны держаться его и его товарищей. [Сводка бесед Нечаева сделана в обвинительном акте по делу Е.А. Дубровина и др., напечатанном в «Вестнике Народной воли», цит. том, с. 187–203.]
Как воспринимали стражи равелина пропаганду Нечаева, до какой степени сознательности она подымала их, об этом свидетельствует история равелина в 1879–1881 годах и два судебных процесса, к которым были привлечены все охранявшие равелин в эти годы. Сам Нечаев характеризовал так распропагандированных им солдат: «В бога они не верят, царя считают извергом и причиной всего зла, ожидают бунта, который истребит все начальство и богачей и установит народное счастье всеобщего равенства и свободу».
Для Нечаева началась двойная жизнь. Он воевал с начальством, требовал книг, письменных принадлежностей и, не получая последних, писал жалобы кровью на стене. Он жаловался на лишения, приводившие его в нервное раздражение, но в действительности солдаты, под влиянием его гневных и страстных речей, уже носили ему газеты («Новое время», «Голос» и др.), уже снабжали его карандашиком и бумажкой. Неведомый и таинственный равелин стал таким знакомым и своим. Жизнь и нравы крепости, ее верхов и низов, стали известны Нечаеву до косточки. Теперь легко стало вступить в сношения с товарищами по заключению, но товарищ оказывался только один, и он был уже не в своем уме. Нечаеву не удалось узнать ни его имени, ни его истории. Оставалось завязать сношения с волей, с революционерами, которые на воле вели свою подпольную борьбу с правительством, но Нечаев так давно был изъят из жизни, что утратил все свои связи: ему не к кому было послать из равелина солдат, уже ставших оружием в его руках.
Но вот 28 ноября 1879 года в равелин был внедрен новый узник – третий заключенный – Леон Мирский. Его появление в стенах равелина сыграло огромную роль в жизни Нечаева, и на его личности надо остановиться подробнее.
13
13 марта 1879 года Леон Мирский стрелял – совершенно неудачно – в шефа жандармов ген[ерал]-ад[ъютанта] А.Р. Дрентельна. Обстановка покушения была необычайна. Генерал ехал в карете по Лебяжьему каналу. Карету нагнал скакавший во весь опор на прекрасной английской кобыле молодой человек в костюме спортсмена, с изящными, аристократическими манерами. Он выстрелил через стекло кареты; пуля разбила только стекло. Генерал остался цел и невредим и погнал своих лошадей в погоню за удалявшимся всадником. Всадник очень ловко и хладнокровно скрылся от погони и был арестован только через три месяца. Дело Мирского было продолжением дела Кравчинского, убившего предшественника Дрентельна – шефа жандармов Мезенцева, и произвело немалое впечатление, между прочим, и романтическими своими особенностями.
Н.А. Морозов в своих воспоминаниях рассказал историю покушения Мирского и набросал характеристику Мирского, которого он видел и до покушения, и сейчас же после него [Морозов Н.А. Повести моей жизни, т. IV. М., 1918, с. 212]. Стройный и красивый молодой человек с изящными, аристократическими манерами, чрезвычайно смелый и решительный, идейный и героический по натуре, рыцарь турниров – вот с какими эпитетами Мирский вошел в воспоминания Н.А. Морозова. Но Н.А. Морозов не скрыл и интимных подробностей, характеризующих психологические мотивы действия Мирского. Леону Филипповичу Мирскому, сыну польского шляхтича, было всего двадцать лет, когда он совершил покушение, и прошло только два месяца со дня его освобождения из Петропавловской крепости. Он был влюблен. Н.А. Морозов описал невесту Мирского – молоденькую и хорошенькую девятнадцатилетнюю девушку с тонкой талией, изнеженную, по имени Лилиан де Шатобрен. Н.А. Морозов и А.Д. Михайлов навестили эту самую Лилиан де Шатобрен и по обстановке комнат убедились в ее аристократических связях, а по разговору с нею – в ее аристократических изысках. На самом деле аристократическая квартира была всего-навсего квартирой секретаря поземельного банка Григория Левенсона, а барышня, лениво протянувшая ручку отважным и восторженным революционерам, – невеста Мирского, Елена Андреевна Кестельман. Вот эта-то «Лилиан де Шатобрен» была важным звеном в цепи мотивов, толкнувших Мирского на покушение. Он боготворил ее, а у нее был чисто романтический восторг перед Кравчинским. «Не это ли романтическое преклонение перед подвигом Кравчинского внушило Мирскому идею сделать подобный подвиг?» – так подумал А.Д. Михайлов. Конечно, так оно и было. Мирский должен был явиться в образе, поражающем романтическое воображение, ну а какой же образ более подходил? Мирский был хороший наездник, и перед покушением он брал практические уроки езды в татерсале. Ему дали лучшую скаковую лошадь. Он совершал на ней прогулки по городу. «Один раз, – вспоминает Н.А. Морозов, – проходя по Морской улице в те часы, когда там толпится фешенебельное общество, я видел его проезжающим под видом молодого денди, на стройной, нервной английской кобыле. Он был очень эффектен в таком виде, а все светские и полусветские дамы, медленно проезжавшие в эти часы в своих открытых колясках, заглядывались на него в свои лорнеты». Разве это не очаровательная картинка и разве могла устоять «Лилиан де Шатобрен» – Елена Андреевна Кестельман тож? И когда после неудачного покушения Мирский скрылся в квартире А.Д. Михайлова, его первым желанием было повидаться с Лилиан, и это желание было священным для отважных и восторженных революционеров А.Д. Михайлова и Н.А. Морозова. Пренебрегая опасностью, рискуя целостью организации, благороднейший «дворник» побежал к Лилиан, но эффект получился неожиданный: Елена Андреевна Кестельман не вынесла эффекта романтического подвига и забилась в истерике, и о свидании нечего было и думать. Нельзя не отметить в поведении Леона Мирского и Елены Кестельман бессознательного подражания той среде, с которой они думали бороться. А впрочем, ведь и сами они были плоть от плоти этой самой среды. В крови у них дух авантюризма, отличающий феодальную среду и характеризующий русского помещика из состоятельных. Бесшабашность, лихость, плоское рыцарство. В террористических предприятиях конца 70-х годов – до организованных – было много от этой среды. Освобождение Кропоткина, вооруженные сопротивления, киевские действа тоже окрашены в авантюрные цвета.
Нам надо было остановиться на обстановке дела Мирского, на мотивировке его поступка, чтобы показать, что революционный момент в этом деле играл далеко не первую роль и что Мирский, чуждый сурового ригоризма и крепкой стойкости революционера, не имел революционного закала и в этом смысле являлся