как бы антиподом Нечаеву.
Дело Мирского разбиралось в петербургском военно-окружном суде 15–17 октября 1879 года, и Мирский был присужден к смертной казни, а обвиняемый в его укрывательстве прапорщик Тархов – к каторжным работам на срок 13 лет и 4 месяца. Генерал-адъютант Гурко, бывший в то время с. – петербургским временным генерал-губернатором, «по рассмотрении приговора, принимая во внимание несовершеннолетие обоих преступников и их полное раскаяние, изложенное в поданных ими прошениях, первым (т. е. Мирским) о помиловании, а вторым – о смягчении наказания, на основании высочайше предоставленной ему власти, определил: Мирского и Тархова, по лишению всех прав состояния, сослать: первого – в каторжные работы в рудниках без срока, а второго – в крепость на десять лет». [Приговор и конфирмация с указанием на прошения о помиловании были опубликованы в «Правит. вестнике».] Дрентельн, очень интересовавшийся делом Мирского, бывший в то время в поездке с царем, получал сведения о ходе его от управляющего III Отделением Н.К. Шмидта. Шмидт 20 ноября телеграфировал Дрентельну о состоявшейся конфирмации и сообщил мотивы, руководившие Гурко: несовершеннолетие Мирского, подача им просьбы о помиловании и безрезультатность покушения. Любопытно, что Дрентельн телеграфно 21 ноября предложил Шмидту «отправлением Мирского повременить до его приезда».
В эти дни Мирский пережил ужас смертного приговора, радость возрождающейся жизни и безнадежную горечь при мысли о пожизненной каторге. Ему было всего 21 год; за ним, на воле, была его обожаемая Лилиан, его жена, которая ждала ребенка. Юноша без стойкости и выдержки, с огромной жаждой жизни, революционер только по склонности к романтическим эффектам, Леон Мирский не выдержал и пал духом.
21 ноября он обратился к коменданту крепости с следующим прошением:
«Мне дарована жизнь, но жизнь, которая должна служить наказанием. Что меня ждет впереди – я определенно не знаю. Но безнадежность, безысходность моего горя лежат в самой сущности назначенного мне наказания («…без срока»).
Молодость, обилие жизненных сил, жажда и любовь к жизни – все это вещи, которые на каждом шагу будут заявлять свои законные требования, как бы я ни старался подавить их голос, как бы ни желал переносить все терпеливо, безропотно, спокойно. Противопоставить этим позывам и влечениям у меня решительно нечего. Всякая реальная идея не может служить поддержкой там, где для нее нет почвы, нет применения.
После зрелого обсуждения я всей душой желаю найти утешение в божественной, христианской идее, которая одна, будучи высоконравственной, вполне отвлеченной и «не от мира сего», может оказывать свое благодетельное влияние всегда и везде. Моя же больная душа ищет опоры, поддержки, надежды на светлое будущее.
Ко мне был прислан католический священник-доминиканец. Он меня не удовлетворил, не удовлетворил потому, что, при всем своем желании воспринимать непосредственно сердцем, я не могу отрешиться от моей головы. К счастию или к несчастию, но всякая идея, которая мною овладевает, необходимо должна пройти сквозь фильтр разума и выдержать его критику. В силу этого мне было бы желательно, чтобы представитель божественного учения говорил со мною языком для меня понятным, употреблял бы доводы, имеющие силу в глазах человека, привыкшего рассуждать и анализировать.
С этой точки зрения и в этом смысле я бы желал побеседовать с православным священником, известным за человека умного, образованного и искреннего, т. е. такого, с которым бы я мог говорить по душе.
Моя просьба к Вам, Ваше Высокопревосходительство, заключается в доставлении мне свидания с подобным человеком».
Какой ответ был дан на прошение, воспринял ли Мирский утешение религии от православного священника? – на эти вопросы наши архивные поиски не дали ответа. Но в его судьбе произошел переворот. Он должен был быть отослан на каторгу, но вместо этого, с соблюдением полной конспирации, он был в 2 ½ часа ночи 28 ноября перемещен из Трубецкого бастиона в Алексеевский равелин. Шмидт указал в собственноручном письме от 28 ноября коменданту, что официально в переписке с министерством и прочими учреждениями значатся отправляемыми ночью для следования в Восточную Сибирь преступники Мирский и Тархов, а фактически будут отправлены Тархов (№ 1) и Ванштейн (№ 2). По наущению Шмидта комендант должен был учинить подлог в официальных документах, и действительно, перед нами два отношения коменданта в III Отделение: в одном отношении написано, что Мирский посажен в равелин, а в другом – что он в то же самое время отправлен в Восточную Сибирь!
Смотрителю же Алексеевского равелина комендант дал следующее предписание (от 28 ноября 1879 г. № 217):
«Препровождаемого при сем по высочайшему повелению, приговоренного к бессрочным каторжным работам, государственного преступника Леона Мирского предписываю принять и заключить в отдельный покой и содержать наравне с прочими заключенными в полнейшей тайне и под бдительным надзором, отнюдь не называя его по фамилии ни в донесениях, ни при входе к нему в нумер… Причем предписываю поместить его в одну из комнат переднего фасада, так чтобы ни он, ни другие арестанты, при выходе на прогулку в сад, не могли и догадываться о существовании друг друга, и без личного моего разрешения не выдавать ему никаких письменных принадлежностей, ограничась выдачею только книг для чтения из имеющейся при равелине библиотеки».
Так был внедрен в Алексеевский равелин Леон Мирский, человек молодой, с обилием жизненных сил и бесконечной любовью к жизни.
14
С появлением Мирского деятельность Нечаева получила дальнейшее развитие. Мирского посадили в камеру № 1, бывшую в другом коридоре. Через часовых Нечаев завязал с ним письменные сношения, освежил свои знания о революционной борьбе, но почему-то особенно близко с Мирским Нечаев не сошелся. По-видимому, он не открыл ему всей своей организации среди команды равелина и не получил, а может быть, не счел возможным воспользоваться его указаниями для установления сношений с волей. А может быть, и сам Мирский, надеявшийся на иные пути спасения, отнесся с большой сдержанностью к предложениям Нечаева и не сообщил ему тех явок, тех адресов, которые он мог дать. Правда, в деле, которое потом возникло, есть указание, что «вероятно, вследствие письменных указаний № 1-го, № 5-й летом, в 1880 году, склонял рядового Кира Бызова сходить на Охту, к Пороховым заводам, с запискою к обер-фейерверкерам Емельянову и Филиппову, спрося предварительно их адрес в мелочной лавочке, но Бызов не пошел. Лавочка эта, по предположению отделения по охранению порядка и общественной безопасности в С.-Петербурге, принадлежит отставному обер-фейерверкеру Глуховскому, человеку неблагонадежному в политическом отношении, бывшему в близком знакомстве с отставным прапорщиком Люстигом и сыном подполковника Богородским». Сношения Нечаева оживились, но не привели еще к вожделенному концу – прорыву сквозь крепостные стены и установлению правильной связи с волей, с действующей революционной