постоянно возвращаются вниз из отделения интенсивной терапии, ведь это не улица с односторонним движением, это не каскад костяшек домино. Костяшки домино можно снова собрать, установить на место. Все будет хорошо.
Я все равно звоню всем остальным братьям, чтобы дать им знать о происходящем.
Вернувшись в палату, вижу, что мама проснулась, ее губы посинели, а лицо приобрело пепельный оттенок. В таком виде она выглядит ошеломляюще некрасивой, хрупкой и непривычно осунувшейся, каждая морщинка на ее лице резко выделяется. И все же я не могу припомнить, чтобы моя грудь когда-либо наполнялась такой любовью и гордостью за нее.
Она пытается мне что-то сказать, но ей не хватает дыхания. Я касаюсь ее руки.
– Все в порядке, мам, – говорю я. – Не нужно ничего говорить прямо сейчас.
– Нужно… – задыхается она.
– Ладно, – соглашаюсь я, беря ее за руку. – В чем дело?
– Ты… – удается произнести ей, – …выглядишь… дерьмово.
Я заливаюсь смехом, а когда начинаю плакать, она ничего не говорит. Просто слабо сжимает мою руку.
– Сегодня вечером мы отправляемся в отделение интенсивной терапии, – говорю я, после того как беру себя в руки. Вытираю лицо рукавом. – Врачам нужно время, чтобы попробовать еще несколько антибиотиков, и тебе собираются дать кислородную маску, чтобы помочь дышать, пока длится лечение.
Какое-то время она молчит, а потом спрашивает:
– Будет больно?
– Врачи говорят, что маска может доставлять некий дискомфорт, но в остальном – нет.
Она выглядит так, словно хочет сказать что-то еще, но не может отдышаться. Только когда приходят медсестры, чтобы начать готовить ее койку и капельницы к переводу, она с трудом произносит.
– Иди… домой… несколько часов, – говорит она. – Я не собираюсь умирать сегодня ночью.
* * *
Я еду домой.
Принимаю душ, ставлю стирку и в течение трех секунд раздумываю о том, чтобы побриться, но потом решаю, что у меня нет на это сил. В течение недели моя сексуальная небритость переросла в неопрятную щетину, но у меня просто не было времени на что-то большее, чем просто помыться и почистить зубы в перерывах между больницей, Зенни и попытками справиться с работой.
Так что вместо этого я натягиваю старую толстовку и какие-то джинсы и открываю свой ноутбук, чтобы немного поработать в тишине своей кухни до возвращения в больницу. Прежде чем я поднимусь в новую палату своей мамы в отделении интенсивной терапии.
Разве что, за исключением того, что теперь, когда я дома и все спокойно, действительно трудно заглушить затянувшиеся больничные ощущения. Я слышу гудки и бормотание, вижу мамино лицо – неприятное сочетание болезненно впалого и опухшего от стероидов. Я слышу, как папа тихо плачет сам с собой в комнате ожидания, вижу, как клубится пар от бесплатного, черного, как масло, кофе, пока пульмонолог рассказывает нам о том, как будет работать вентиляция легких с двухфазным положительным давлением.
И теперь, когда я один, теперь, когда мне не нужно ни для кого быть сильным, или делать заметки, или брать на себя ответственность, или что-то еще, – все обрушивается на меня, как поезд из ниоткуда.
«Я не собираюсь умирать сегодня ночью».
Но она ведь скоро умрет, не так ли? Может, не сегодня ночью, может, даже не в этот раз в больнице, но она умрет, и я ее подвел. Я швырял все свои деньги на любое лечение, какое только мог найти, я почти не выпускал ее из виду, проводил каждую свободную минуту, пытаясь вылечить ее, – и у меня ничего не вышло.
Волной, как торнадо в прериях, о которых я всегда думаю, огромные, неистовые, готовые ломать деревья и разрушать дома, накрывает осознание того, что я потерпел неудачу.
«Ты не справился… не справился… облажался…
Она умрет…
Она умрет… умрет… умрет-умрет-умрет».
Я с силой захлопываю свой ноутбук и хватаю ключи, пытаясь убежать от черных наэлектризованных туч, клубящихся в моем сознании.
* * *
– Шон! – взвизгивает Зенни, когда я обнимаю ее сзади. – Ты меня напугал!
– Прости, – говорю, утыкаясь носом в ее шею. – Я не мог дождаться, пока ты закончишь свою смену. Ты мне нужна.
Она на приютской кухне домывает посуду. Теперь, когда с едой покончено и склад с чистой одеждой и туалетными принадлежностями закрыт, приют опустел. Зенни уже говорила мне, что это обычное дело теплыми летними ночами: люди приходят принять душ и поесть, но потом предпочитают оставаться одни.
– Может, некоторые из них чувствуют себя неловко из-за благотворительной раздачи, – сказала она, когда объясняла мне это. – И некоторые из них относятся к нам с подозрением, думают, что мы попытаемся проповедовать им.
И в каком-то смысле я могу понять. Иногда свобода стоит дискомфорта.
Я нахожу руками подол трикотажного сарафана Зенни и аккуратно задираю его до бедер, затем сдавленно рычу, когда обнаруживаю, что вместо леггинсов на ней на самом деле носки, которые заканчиваются чуть выше колен. Словно фантазия о школьнице и монахине слились в одну.
– Черт, детка, – говорю я, кончиками пальцев поигрывая краем ее носков. Ее кожа над ними нежная, гладкая и теплая. Ей щекотно от моих прикосновений. – Ты хочешь моей смерти?
Она радостно хихикает, тяжело дыша, и в то же время пытается протестовать.
– Шон! Мы не можем делать это здесь!
– Сейчас в приюте нет посетителей, – говорю я, покусывая ее за ухо. – А сестра Мария Тереза только что ушла. Здесь только мы, и входная дверь заперта.
– Ой, – говорит она, и ее протестующий тон сменяется чем-то более заинтригованным. – Мы одни?
– Мы одни. И я хочу поиграть в маленькую игру.
– Н-да?
– Она называется «Шону наконец-то удается трахнуть Зенни в ее монашеской одежде».
Она удивленно смеется, но смех быстро переходит во вздох, когда я разворачиваю ее и прижимаю к столешнице, мой член грубо и требовательно утыкается в ее мягкий живот. Я обхватываю ладонями ее маленькую упругую грудь, проводя большими пальцами по соскам, которые твердеют и набухают даже сквозь слои рубашки и сарафана, разделяющие нас.
– Помнишь наш первый поцелуй? – спрашиваю я, потираясь о ее нос своим. – Прямо здесь?
– Да. – выдыхает она.
– Давай притворимся, что мы снова там.
– Да, – соглашается она.
И вот я целую ее. Целую так же, как в тот день, властное, обжигающее касание губ, переплетение языков. Прикусываю ее нижнюю губу, обхватываю руками за талию, поднимаю свою маленькую разодетую монашку на столешницу и встаю между ее ног. И на этот раз, когда рычу: «Я хочу увидеть твою киску», меня ничто не сдерживает, не осталось ничего, что могло бы подорвать мою решимость.
На этот раз я помогаю ей