Читать интересную книгу Повести. Рассказы - Лу Синь

Я не подаю милостыни, во мне нет милосердия, я стою выше тех, кто подает ее, я даю раздражение, сомнение, презрение.

Я иду вдоль полуразрушенной глиняной стены, груда кирпичей лежит в проломе, и за стеной ничего нет. Дует легкий ветер, и принесенный им осенний холод проникает сквозь мою одежду, и всюду серая пыль.

Я думаю — какой способ выберу я, когда стану просить милостыню? Если стану говорить, то каким голосом? Если буду притворяться немым, то при помощи каких жестов?..

Здесь есть еще люди, и каждый идет своим путем.

Я не получу милостыни, не получу милосердия. Но я получу раздражение, сомнение, презрение тех, кто стоит выше людей, подающих милостыню.

Я буду просить молча, без жестов!..

Ничто — будет самым щедрым подаянием для меня.

Дует легкий ветер, и всюду серая пыль. Здесь есть еще люди, и каждый идет своим путем…

Серая пыль, серая пыль…

…..

Серая пыль…

Сентябрь 1924 г.

МОЯ ПОТЕРЯННАЯ ЛЮБОВЬ

НОВАЯ ПАРОДИЯ В КЛАССИЧЕСКОЙ МАНЕРЕ

Моя любимая — на склоне горном.Пойти искать ее? Нет, высока гора.Повесив голову, лью слезы на халат.Она мне подарила полотенце.Чем одарить ее? Дам ей сову!Она с тех нор не смотрит на меня.С чего бы это? На душе тревога.

Моя любимая — средь шума улиц.Пойти искать ее? Нет, велика толпа.Закинув голову, я за уши лью слезы.Она картину подарила мне.Чем отдарить ее? Дам леденцов!Она с тех пор не смотрит на меня.С чего бы это? Я совсем балдею.

Моя любимая — на берегу реки.Пойти искать ее? Нет, глубока вода!Я, голову склонив, лью слезы на халат.Цепочку для часов она мне подарила.Чем отдарить ее? Лекарством потогонным!Она с тех пор не смотрит на меня.С чего бы это? Я — в расстройстве нервном.

Моя любимая — в богатом доме.Пойти искать ее? Автомобиля нет.Качаю головой, и ливнем слезы льются.Она мне розу поднесла в подарок.Чем отдарить ее? Дам ей ужа!Она с тех пор не смотрит на меня.С чего бы это? Впрочем, как угодно!

МЕСТЬ (1)

Кожа у человека тонка — пожалуй, всего полфэня.[278] Циркулируя под нею, ярко-красная горячая кровь стремительно течет по кровеносным сосудам, которые переплетаются между собой, как шелковичные черви, плотными рядами ползущие по стене. Кровь разносит тепло. Этим теплом один смущает другого, подстрекает, влечет к себе, пусть с риском для жизни, ищет прикосновения, поцелуя, объятий, желая обрести великую пьянящую радость жизни.

Но стоит ударить острым ножом и пробить эту тонкую розовую кожу, как струя ярко-красной горячей крови стремительно, как стрела, вырвется из раны и своим теплом обдаст убийцу. Леденеет дыхание, белеют губы, человек теряет ясность чувств и обретает величайшую, парящую в высях радость жизни; он навеки погружается в нее, в эту величайшую, парящую в высях радость жизни.

Вот почему эти двое, совершенно нагие, сжимая в руках острые кинжалы, встали друг против друга в широком и диком поле.

Оба они готовы обняться, оба готовы убить друг друга…

Прохожие спешат отовсюду, плотными рядами, как шелковичные черви, ползущие по стене, или муравьи, которые тащат на себе голову сушеной рыбешки. Все они нарядно одеты, но ничего не тащат. Они спешат отовсюду и что есть мочи вытягивают шеи, желая поглазеть на объятия или убийство. Они уже сейчас чувствуют свежий вкус пота или крови.

Но те двое стоят друг против друга в широком и диком поле, совершенно нагие, сжимая острые кинжалы. Они не обнимаются и не убивают друг друга, да и вряд ли помышляют об этом.

Так они стоят очень долго. Упругие тела их скоро иссохнут, но они не собираются ни обнимать, ни убивать друг друга.

Прохожим, наконец, становится скучно. Они чувствуют, как скука проникает к ним в поры, как просачивается из их сердец, расползается по всему полю и проникает в поры всех остальных людей. Они чувствуют, что у них пересохли язык и горло, устала шея; в конце концов, переглядываясь, они не спеша расходятся; при этом кажется, будто они высохли так, что утратили всякий интерес к жизни.

Потом остается только широкое и дикое поле, и в нем стоят те двое, совершенно нагие, с острыми кинжалами в руках, тоже совсем иссохшие; взгляд у них, как у мертвецов, они любуются иссохшими путниками, великим бескровным убийством и навеки растворяются в величайшей, парящей в высях радости жизни.

Декабрь 1924 г.

МЕСТЬ (2)

За то, что он считает себя сыном божьим, правитель Израиля предал его на распятье.

Воины одели его в багряницу, возложили на голову ему терновый венец, поздравляли его; потом били по голове тростью, плевали в него, становились перед ним на колени; когда же насмеялись над ним, сняли с него багряницу и надели на него его одежды.

Вот, глядите, они бьют его по голове, плюют в него, кланяются ему…

Он не соглашается выпить вино со смирною, он готов в полной мере принять те муки, которые уготовили люди Израиля сыну своего бога, при этом он еще сильнее скорбит об их будущем, но ненавидит их настоящее.

Кругом одни враги, достойные жалости, достойные проклятий.

Звенят удары, гвозди пронзают ладони. Они — о, эти жалкие люди! — хотят распять сына своего бога, чтобы от боли он смирился. Звенят удары, гвозди пронзают ступни. Раздроблены кости, и нестерпимая боль проникает в самое сердце. Они — о, эти проклятые люди! — распинают на кресте сына своего бога, чтобы от боли он покорился.

Прямо высится крест, а он висит на кресте.

Он не выпил вино со смирною. Он готов в полной мере принять те муки, которые люди Израиля уготовили сыну своего бога, и при этом он еще сильнее скорбит об их будущем и ненавидит их настоящее.

Прохожие злословят о нем, первосвященники и книжники насмехаются над ним, двое разбойников, распитые с ним вместе, и те поносят его…

Вот, глядите, даже распятые с ним вместе…

Кругом одни враги, достойные жалости, достойные проклятий…

Превозмогая острую боль в руках и ногах, он испытывает скорбь — оттого, что эти жалкие люди убивают сына божьего, и упивается радостью — оттого, что эти проклятые люди распяли сына божьего и что сын божий ими распят. Внезапно жгучая боль от раздробленных костей проникает в самое сердце, и тогда он навеки погружается в великую радость и великую скорбь.

Вздымается чрево его, это волны боли, жалости, проклятий.

Тьма окутывает землю.

«Элои, элои! Лама савахфани?!» (Это значит: «Боже мой, боже мой! Для чего ты меня оставил?!») Бог покинул его, он так и остался «сыном человеческим». Но люди Израиля все же распяли его, хотя он и «сын человеческий». Эти люди, распявшие «сына человеческого», запятнали себя кровью больше, чем если бы распяли «сына божьего». От них еще сильнее пахнет кровью.

Декабрь 1924 г.

НАДЕЖДА

Мое сердце очень одиноко.

Но оно спокойно: в нем нет ни любви, ни ненависти, нет ни горя, ни радости, нет ни красок, ни звуков.

Наверное, я состарился. Волосы у меня стали седыми — разве в этом есть что-то непонятное? Руки мои дрожат — разве и в этом есть что-то непонятное? Значит, у моей души тоже дрожат руки и волосы тоже поседели.

Но случилось это уже много лет тому назад.

А до этого и мое сердце переполняли кровавые песни: кровь и железо, пламя и яд, возрождение и месть. Вдруг все сменилось пустотой. Лишь иногда, чтобы обмануть самого себя, я заполнял эту пустоту напрасной надеждой. Надежда, надежда! Щитом надежды я отражал натиск темной ночи в пустоте, хотя позади щита была все та же темная ночь, все та же пустота. Вот так постепенно я растранжирил свою юность.

Разве я не знал, что юность моя давно умерла? Просто я считал, что вокруг меня тоже непременно существует юность: звезды, лунный свет, гибнущие бабочки, ночные цветы, зловещие стенания совы, надсадный крик кукушки, неуловимая игра улыбок, пляски любви… Пусть это унылая туманная юность, но все-таки юность…

Отчего же теперь мне так одиноко? Неужто и вокруг меня юность погибла и чуть ли не вся молодежь одряхлела?

Мне остается лишь одно — вступить в схватку с этой царящей в пустоте темной ночью. Отложив щит надежды, я слушаю песню Шандора Петефи (1823–1849) о «надежде»:

Что есть надежда? Дева наслажденья,Чудовище, что нас ласкает не любя!Ты все ей отдаешь, но без благодареньяОна бросает, молодость, тебя.{18}

Вот уже семьдесят пять лет прошло с тех пор, как этот великий поэт-лирик и венгерский патриот погиб за родину на острие казачьей пики. Как трагична его смерть. Но еще трагичнее то, что его стихи не умерли до сих пор.