Читать интересную книгу Новый Мир ( № 6 2007) - Новый Мир Новый Мир

Парадоксально, но предельные, максималистски переживаемые чувства выражаются Новиковым крайне скупо. Отсюда интонация сдерживаемой боли, говорения сквозь зубы, что по недоразумению можно принять за презрительность к собеседнику. Привкус презрения здесь и в самом деле есть, только обращено оно не к возможному адресату, а к очередному источнику раздражения. Таким инициатором любви-ненависти может стать и родная страна, и ближайшее окружение, и дальнее зарубежье, и, не в последнюю очередь, сам лирический субъект.

Говоря, словно боль заговаривая, Новиков воспроизводит характерный диалог-полемику: “ — Мы пришли на сеанс безумия / содрогаться на задний ряд. // — Вы пришли на сеанс терпения…” Терпения хватает не всем и не всегда. Как не хватало его, к примеру, новому Адаму, добровольному изгнаннику из районного советского рая: “Когда-то мы были хозяева тут, / но все нам казалось не то: / и май не любили за то, что он труд, / и мир уж не помню за что”. Герой забыл первопричину, но нелюбовь к слишком многому осталась, и примириться с окружающим и видимым вряд ли возможно, да вряд ли нужно, ибо “Так устроено сердце мое, / и не я мое сердце устроил”.

У Новикова беспощадно и точно выражен не столько страх жизни, хотя и он дает о себе знать, сколько страх за жизнь, “за твою рабу”, как обмолвился Мандельштам. Вот так выглядит жизнебоязнь: “И жизнь для меня — прихожанка, / Мария, что в прошлом грешна, / а ныне — твердыня, жестянка, / гражданка, чужая жена”. А вот это уже страх за самую суть бытия: “на исходе двадцатого века / вижу зверя в мужчине любом / вижу в женщине нечеловека / словно босха листаю альбом”. Сказано сильно, может быть, даже слишком. Но искренно. Ни маска, ни конструирование имиджа тут ни при чем.

Лирический герой Новикова — постромантик, отчетливо противопоставляющий себя бессмертной пошлости людской, только без малейшей веры в двоемирие и без интереса к романтической иронии, хотя горькой иронии как таковой у него хоть отбавляй. Его позиция — отнюдь не поза. От “ему не нравятся земляне, / ему не нравится Земля” не такого уж огромного размера дистанция до “Это из детства прилив дурноты, / дяденек пьяных галдеж, / тетенек глупых расспросы — кем ты / станешь, когда подрастешь? // Дымом обратным из неба Москвы, / снегом на Крымском мосту, / влажным клубком табака и травы / стану, когда подрасту”. Тут угадывается Сергей Гандлевский: “Мы здесь росли и превратились / В угрюмых дядь и глупых теть”. Но если у последнего герой меланхолически не выделяет себя из общей массы, делает вид, что слит с нею, то у Новикова подобное слияние невозможно. Лучше быть, как сказано по иному поводу у того же Гандлевского, “деревом, окном, / Огнем” и стать “дымом, дымом, дымом”, чем — вновь вернемся к Новикову — любить “загулявшее это хамье, / эту псарню под вывеской „Ройял””.

Вместе с тем, зная себе цену, герой Новикова не впадает в нарциссизм, слишком хорошо понимая, на какой почве и в каком окружении вынуждена была расти в позднесоветское время настоящая поэзия. Только один из учеников, “Георгия Иванова не первый класс”, как он сам определяет себя и свой круг, мог сказать: “Мы не вселенского, мы ничего, областного. / Наши масштабы до той вон горелой березы”. Трезвость самооценки, соразмерность творческих претензий масштабу дарования и адекватность восприятия социокультурной ситуации — вот контуры поэтической стратегии авторов, с которыми Новиков дружил в былые годы. Чувство насильственного лишения классического наследия было общим, даже объединяющим. “Но знала чертова дыра / Родство сиротства — мы отсюда”, — сурово обронил С. Гандлевский. “Спрятаться, скорчиться, змейкой скользнуть в траву. / Ниточкой тонкой вплестись в чужую канву. // Нам-то остатки сладки, совсем чуть-чуть. / Перебирать, копошиться и пыль смахнуть”, — грустно констатировал Т. Кибиров. “Нет, я не есть большая культурная ценность. / Я не есть человек культуры. / Я — человек тоски”, — переосмысливая мандельштамовскую формулу акмеизма, подытожил М. Айзенберг.

Литературные влияния у Новикова говорят о силе его оригинального поэтического мелоса. Лишь изредка мелькнет у него не вполне органичная не своя интонация — то бродская (“и субъект существует в гостиной и клетки за счет”), то цветковская (“Какая жуть: ни слова в простоте. / Я неимущ к назначенному часу. / Консьержка со звездою на хвосте / крылом высоким машет ишиасу”). Но такие случаи единичны. Как власть имеющий, он сам изысканно и непринужденно переплавляет чужое слово в собственную прямую речь.

Цитатный пласт поэзии Новикова — отдельная интереснейшая тема. В поэзии позднесоветского андеграунда, особенно у авторов, знакомых с опытом концептуализма, густая цитатность обретала почти обязательный характер. Новиковские игры с аллюзиями и реминисценциями своеобразны, они отличаются и от центонного пиршества Т. Кибирова или М. Сухотина, и от черного юмора жонглирования штампами у А. Еременко, и от метода хирургически точного, естественного вплетения цитат в ткань собственного стиха до полной их неразличимости у С. Гандлевского.

Новиков не часто воспроизводит клише и раскавыченные цитации буквально. Обычно он легко наслаивает аллюзии, как волны в океане, и они переливаются, мерцают, подталкивая одна другую. В то же время цитатность у него внешне намеренно сглажена, стыков и швов не видно. Вот отдельные примеры.

“Учись естественности фразы / у леса русского, братан, / пока тиран кует указы. / Храни тебя твой Мандельштам”, — начинает Новиков ядовитое восьмистишие. Л. Леонов с “Русским лесом” здесь маловероятен, хотя кто знает. Б. Окуджава (“Пока безумный наш султан / сулит дорогу нам к острогу…”) уже ближе, но это тоже скорее “мерцающая”, не вполне отчетливая аллюзия. Однозначен прямо названный Мандельштам (“Как подкову, дарит за указом указ — / Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз”), по-пушкински воспринимаемый в качестве талисмана (“Храни меня, мой талисман...”), только одушевленного и обладающего именем собственным. Но этот катрен — и саркастический отклик на строки Д. Самойлова: “Учусь писать у русской прозы, / Влюблен в ее просторный слог, / Чтобы потом, как речь сквозь слезы, / Я сам в стихи пробиться мог”.

В одном из самых значительных стихотворений, “С полной жизнью налью стакан…”, аттестуя себя как “обломок страны, совок”, Новиков не случайно скрыто цитирует почитаемого в его поэтической компании А. Галича. Оскомина советчины не оставляет поэта, даже когда он говорит о сугубо внутренних проблемах: “Десять лет проливных ночей, / понадкусанных калачей, / недоеденных бланманже: / извиняюсь, но я уже”. Ср.: “Меню государственного обеда: // Бламанже. / Суп гороховый с грудинкой и гренками. / Бламанже! / Котлеты свиные отбивные с зеленым горошком. / Бламанже!! / Мусс клубничный со взбитыми сливками. / Бламанже!!! // — Вы хотите / Бля-ман-же? // — Извините, / Я уже!” (“Письмо в 17-й век госпоже моей Хелене”.)

Цитатность Новикова — речь свободного в литературном отношении человека. Например, в “Стансах ко времени № 2” ему в восьми строчках удалось слить воедино принципиально разные источники:

Ах, жизнь моя, печальные дела.

Мне никого и ничего не жалко.

Мне жалко вас, лопата и пила,

в масштабе от плетня до полушалка.

Мне жаль себя. А впрочем, все хандра.

Бегут ребята на пожар эпохи.

И воробей летейский сыплет крохи

голодным людям. Это ль не игра?

Тут и есенинская тоска, и пастернаковский (а затем и самойловский) полушалок, и воробей Катулла, и элегический отзвук витальной силы Чухонцева: “…все заняты своей игрой. / Иной раз выйдешь за газетой / или собаку прогулять, / глядишь — а день такой отпетый, / что шапку норовит сорвать! — / торчит из снега остов елки / в квадрате голого двора, / скрипит белье, летят иголки — / вот это, думаешь, игра!”

Способ работы Новикова с чужим словом коррелирует с общей авторской техникой построения поэтического образа. Выстраивая ассоциативную цепочку и играя на эффекте ожидания, поэт обычно дает читателю ложное направление, обманку, и в конечном итоге огибает предмет лирического повествования по касательной, не называет его напрямую: “а за всем за этим стоит работа / до седьмого чуть не сказал колена / и торчит из-под пятницы не суббота / а само воскресенье мужского тлена // подо всем под этим течет угрюмо / и струится чуть не сказал кровища / а на самом деле бежит без шума / за обшивку трюма вода водичка”.

Настоящий охотник попадает в живую мишень не целясь. В стихах Новикова важно не только выраженное, но и почти выраженное, чуть было не сорвавшееся с кончика языка. Такой метод надежно страхует от ловушек пошлости, но он же привносит в стихи известную долю герметичности. Заметно, как сознательная закрытость и без того не слишком распахнутой навстречу читателю поэтики со временем постепенно возрастала. Точно по собственному выбору, поэт закрыл за собой дверь и запер ее изнутри — жест твердый и трагический.