подозрение, что она тоже может быть коварной, как та француженка.
— Господин офицер говорил, что в домашней обстановке у нас пойдет хороший разговор, а сам учиняет мне допрос...
— Зер гут. А все же?
Поняв, что не отделается шуткой, она ответила:
— Любя одного, мы не уверены, что завтра не полюбим кого-то еще сильнее. Такова любовь женщин.
— Ты хорошая, очень хорошая, Лизетт, — переходя на «ты», проговорил захмелевший гестаповец. — Отдохнем, мне надо поспать. У меня была тяжелая ночь, уйма работы в гестапо. А вечером, перед тем как идти на службу, я вызову машину и отправлю тебя домой. Называй меня Гансом, обращайся на «ты», так удобнее. Возможно, мы даже станем друзьями. Потом я покажу тебе прекрасные города Европы — Вену, Париж, Флоренцию... Большевики войну проиграли, это ясно. Однако борьба еще будет продолжаться. И там, и здесь, в вашем Киеве...
— Но мы не поговорили про Ивана... — осторожно напомнила Лиза.
— Что? Про какого Ивана?
— Моего жениха.
— А-а, еще поговорим...
Вечером, когда сумерки окутали Киев, он действительно отвез ее домой. Условились, что завтра она снова придет сюда и проживет здесь несколько дней, пока Иван будет находиться под следствием...
Кутаясь от холода, нетерпеливо постучала в окно.
— Кто там? — послышался из коридора голос отца.
— Это я.
Впустив ее и закрыв дверь, он спросил:
— Что за генерал прикатил тебя? За какие заслуги?
Она сделала вид, что не слыхала его вопроса, намереваясь проскочить в свою комнату. Отец прямо-таки рассвирепел:
— Я кого спрашиваю?
Медленно, настороженно обернулась:
— Не все же немцы звери. Заметил один, что я устала, вот и подвез.
— А ты ему что за это? — круто поставил вопрос отец.
— Я ему пообещала свидание. — Она поняла, что так просто не отделается, сама перешла в наступление: — Разве не ты говорил, что наши отступят аж за Урал, что немцы останутся здесь навсегда? Значит, надо же с ними как-то ладить.
— Врешь! — Отец ударил кулаком по столу. — Не говорил я, что они здесь останутся навсегда. Вытурят их! От Урала возвратятся и вытурят, да так, что они и дорогу домой не найдут. А ты потом как людям в глаза будешь смотреть? Запомни: чтоб это было в последний раз. Иначе из дому тебя выгоню, как собаку.
— Сперва разберись как следует, — отозвалась мать, появившись во всем белом, словно привидение.
Отец и на нее рявкнул:
— Помолчи! Я уже разобрался. Немецкой овчарки в доме нам не надо.
— Выгоняете?! — вскипела Лиза. — Завтра сама уйду к Ивану и, может, не вернусь никогда. Надоело все это! И ежедневное карканье: «Пропали, пропали», и косые взгляды, когда возьмешь лишний кусок хлеба. Я жить хочу! А вы готовы живьем в землю лечь.
— Лиза, не обижайся, — суетилась мать, лавируя между дочерью и мужем. — Разве мы враги тебе или что? Хуже всего, когда меж своими распри идут. И так нам трудно.
Отец стоял неподвижно огромный, черный, как опаленное дерево.
— Не проси ее, пусть идет. — В последний раз бросил враждебный взгляд на дочку. — Скатертью дорога! Но не зарекайся, что в дом не возвратишься. Будет видно. А с фашистскими генералами все равно не позволю разъезжать на машинах, заруби это себе на носу...
На следующий день в точно условленное время Лиза трижды постучала, и ей открыл гестаповец. В полосатом костюме и белоснежной сорочке, с ярким галстуком он выглядел каким-то рафинированным интеллигентом, вышколенным, ни в какой степени не похожим на человека из гестапо, где состоят на службе одни только убийцы и палачи. Стол уже был сервирован на двух человек. После опустошительной бури, пронесшейся дома, эта обстановка казалась фантастической.
— Здравствуй, Лизетт! — Офицер подал ей руку и, немного выждав, спросил как маленькую: — А что надо ответить?
— Здравствуй, Ганс!
Все повторилось, как в прошлый раз. Завтракали. Он выразил удовлетворение тем, что она поживет в гостинице. Жестокая война и — девушка. Это чудесно!
— Дня через четыре Крамаренко выпустим, и мне не хочется из этого резерва терять хотя бы один час, кроме того времени, что приходится отдавать службе.
Минутная радость, которую принесло известие о том, Иван вскоре будет на свободе, сменилась тревогой и смятением. Лиза спросила растерянно:
— Ганс, ты не откроешь ему нашей тайны?
— Какой?
— Ну, что мы...
Уголки губ скривила ироническая улыбка. Женщины всегда женщины — они не могут без игры в порядочность. С тех пор, как он стал солдатом, он такие связи не держит в тайне. Даже перед женой.
— Не открою, — пообещал охотно и после краткого молчания добавил: — Но с условием, что ты иногда будешь ходить и ко мне.
С минуту она колебалась.
— Он может заподозрить.
— Чепуха. Я тебя сумею защитить. Ты согласна?
Забыла поинтересоваться, как это он «защитит» ее от Ивана. Тропинка, по которой она шла, все дальше и дальше заводила ее в трясину.
— Часто?
— По вторникам в десять часов утра.
— Хорошо, Ганс.
Помолчали.
— Лизетт, я хочу поговорить с тобой, поговорить вполне серьезно, — меняя тон, продолжал гестаповец. — Ты симпатичная, умная девушка, а живешь на то, что мать выменяет или наторгует на рынке. Так перебиваются нищие. Мне жаль тебя. Неужели вы здесь все неисправимые фанатики, слепо верите в то, что большевики вернутся? Этого не будет. У нас могущественная техника, самая организованная в мире армия, фюрер. Все, что становится нам на пути, мы сметаем прочь. Что я тебе хочу посоветовать, милая Лизетт. Начинай работать с нами, работать для великой Германии. Устраивайся на бирже труда или где-нибудь, выучись говорить по-немецки. В скором времени немецкий язык будет звучать в Индии, в самых далеких уголках земного шара. Перед тобою откроются широкие перспективы. А так... Мы беспощадны сейчас, это верно, но иначе нельзя. Война... Потом мы не останемся в долгу перед своими друзьями. Я был бы рад, чтобы и ты стала нашим верным другом. Подумай об этом.
— Разве моя персона так много значит для вас? — невинно