До этого дело пока не дошло. Вандомы вернулись во Францию с шумом, особенно герцог Сезар, ставший своеобразной парижской достопримечательностью с того дня, как люди о нем заговорили, хотя ни разу так и не видели. Поэтому в обществе он появился с пышной свитой, чтобы занять место при дворе, но, будучи хитрее герцога де Бофора, всячески пытался снискать благосклонность нового кардинала. Это сразу встревожило его близких, знавших о склонности герцога к красивым молодым мужчинам, но на самом деле Сезара больше интересовала Бретань, чем прелести Мазарини. В изгнании он мечтал об этой провинции, считая ее своей родовой вотчиной, и страстно желал стать губернатором Бретани. Смерть Ришелье — он носил титул герцога Бретонского и управлял Бретанью — сделала вакантной эту должность. Увы, он напрасно расточал улыбки кардиналу: дорогую его сердцу провинцию уже отдали маршалу де Ла Мейере, которого Сезар ненавидел. Подобно Ахиллу, герцог немедленно удалился в свой шатер и уединился, переживая обиду, в роскошном Отеле Вандом.
Предсказывая Франсуа разочарование, Мари д'Отфор не ошиблась; вскоре отец и сын пришли к согласию, поклявшись в вечной ненависти к новому кардиналу. Получив неограниченную власть, регентша выдержала надлежащий срок, прежде чем принять неожиданное, как гром с ясного неба, решение: первым министром был назначен Мазарини. Франсуа де Бофор чуть не задохнулся от злости, но своего недовольства никак не показал. Герцогу де Бофору необходимо было упрочить позиции и низвести Мазарини до роли простого исполнителя как воли королевы, так и своей собственной.
Франсуа инстинктивно ненавидел Мазарини, но не понимал, почему «его» королева до такой степени подпала под влияние этого мнимого прелата, что больше не принимает ни одного решения без его совета. Постепенно хитрый и, должно быть, ревнивый «итальянец воздвиг стену между регентшей и мужчиной, который любил ее больше всего на свете. Естественно, Бофор не смог долго этого вынести. Он решил показать свою власть над Анной Австрийской, утвердить свои права любовника, хотя траур по королю не допускал этого. К сожалению, Франсуа, не сдержав своего вспыльчивого характера, сделал это так грубо, что Сильви, которая находилась в большом кабинете в то утро, была потрясена, когда вошедший стремительно герцог заявил, что желает немедленно видеть королеву.
— Это невозможно, ваша светлость, — возразил ему Ла Порт. — Ее величество у себя в спальне и никого не принимает.
Франсуа, самодовольно улыбнувшись, ответил:
— Полноте, Ла Порт, вы прекрасно знаете, что меня она всегда примет!
— Сомневаюсь, господин герцог. Королева принимает ванну.
— Вот и чудесно!
И Франсуа, оттолкнув Ла Порта, невозмутимо вошел в спальню, не обратив внимания на крик Сильви, которую даже не удостоил взглядом. Пробыл он там недолго: град испанских ругательств заставил его стремительно ретироваться, что вызвало громкий смех Мари д'Отфор, бывшей в это время у королевы. Франсуа поспешно покинул королевские покои, удовольствовавшись тем, что громко хлопнул дверью перед носом одного из швейцарских гвардейцев.
Гнев королевы быстро прошел. Она еще слишком сильно любила Франсуа, чтобы долго на него сердиться, хотя Мазарини не без досады отметил непристойность подобной сцены. К этому инциденту добавился еще один, и это углубило пропасть между любовниками.
Любовница де Бофора, красавица де Монбазон, ненавидела бывшую мадемуазель де Конде, которая стала герцогиней де Лонгвиль, за то, что Франсуа долго домогался ее руки, и попыталась опорочить репутацию новобрачной.
Злорадной судьбе было угодно, чтобы однажды после ухода гостей госпожа де Монбазон нашла у себя в гостиной два прекрасных, очень нежных женских письма, которые забыл у нее маркиз де Колиньи. Она тотчас решила, что автор этих писем — госпожа де Лонгвиль, убедила Франсуа в правильности своего вывода и публично высмеяла герцогиню, воспользовавшись тем, что весь двор и вся знать собрались на торжестве по случаю бракосочетания Элизабет Вандомской с герцогом Немурским.
Свадьбу — первую свадьбу в царствование Людовика XIV — отмечали в бывшем кардинальском дворце, который стал теперь Пале-Роялем; в него и перебралась с сыновьями Анна Австрийская. В этом отличающемся поистине королевской роскошью дворце жить было намного приятнее, чем в обветшавшем старом Лувре, который вечно ремонтировали.
Принцесса де Конде, мать герцогини де Лонгвиль, неистовствовала, возмущаясь прилюдным оскорблением и клеветой, и королева признала ее правоту: неосторожная Монбазон была вынуждена отправиться во дворец семьи Конде и принести свои публичные извинения. Во дворце, естественно, собралось чуть ли не все высшее общество Парижа, но госпожа де Монбазон проделала это заносчиво и развязно, вполне в духе де Бофора; голосом дурной комедиантки она, презрительно улыбаясь, прочла записочку с извинениями, пришпиленную булавкой к вееру, который после этого небрежно швырнула на пол… В результате на ближайшем приеме, где присутствовали придворные дамы и принцесса де Конде, регентша приказала госпоже де Монбазон удалиться. Взбешенный Бофор подбежал к Анне Австрийской и, не обращая внимания на придворных дам, вскричал:
— Мадам, она сделала все, что вы ей приказали. Вы не имеете права унижать ее.
Королева, ослепительно красивая в черном платье, прекрасно оттенявшем ее розовую кожу блондинки, пыталась успокоить герцога.
— Любое поручение можно истолковать и исполнить по-разному, мой друг. Вы, как и я, могли бы понять это, если бы ваша герцогиня не была вам столь дорога.
Но горечь, проскользнувшая в голосе Анны, не дошла до ушей Бофора, который недоуменно пожал плечами. К несчастью, к ним приблизился только что вошедший Мазарини, изобразивший на лице слащавую улыбку.
— Кажется, ваше величество, прошли те времена, когда вы умели прислушиваться к голосу ваших истинных друзей, — со злостью бросил Бофор королеве. — Его заглушает голос новых друзей, хотя вы и не понимаете, сколь они ничтожны…
И он, даже не поклонившись, резко повернулся и увидел Сильви, которая вместе с герцогом де Фонсомом вошла в зал вслед за кардиналом. Разъяренный Франсуа столкнулся с ними лицом к лицу. Горящими глазами он окинул эту пару взглядом, в котором гнев боролся с горестным недоумением, а его обветренное лицо покрыла бледность.
— Ну и ну, ничего не скажешь, — проскрежетал он зубами, — хорош денек! Похоже, вы сделали ваш выбор, мадемуазель де Вален. И теперь держитесь за подол Мазарини.
Жан попытался что-то ответить, но Сильви его остановила.
— Я не держусь ни за чей подол, — сказала она. — Я только пришла исполнять свою службу у ее величества. Кардинал пришел раньше нас, и у нас не было никакого резона опережать его. В конце концов, он первый министр…