— Замечательный способ! Эх, хорошо быть богачом! На месте Саллюстия у меня бы каждый день бывали какие-нибудь неприятности. Но замолви заменя словечко домоправителю, вон он идет.
Саллюстий был слишком опечален, чтобы принимать гостей, но и пить в одиночестве ему было грустно. Поэтому он, по своему обыкновению, позвал любимого вольноотпущенника, и странный пир начался. Добрый эпикуреец то и дело вздыхал, стонал, плакал, а потом с удвоенным рвением брался за новое блюдо или полную чашу.
— Мой друг, — сказал он вольноотпущеннику, — это ужасный приговор… ох!.. неплохой козленок! Бедный мой Главк, какие ужасные клыки у этого льва! Ой, ой, ой!
Саллюстий зарыдал, после чего на него напала икота.
— Выпей вина, — сказал вольноотпущенник.
— Оно холодновато. Но как сейчас должно быть холодно Главку! Запри завтра утром все двери, пусть ни одного из моих рабов не будет в этом проклятом амфитеатре. Ни в коем случае!
— Отведай фалернского — ты так расстроен. Клянусь богами, ты слишком печалишься! Закуси-ка булочкой.
В этот благоприятный миг Сосия допустили к безутешному эпикурейцу.
— Эй! Ты кто такой?
— Я посланный к Саллюстию. Мне нужно передать ему это письмо от молодой женщины. Ответа она не велела дожидаться. Можно мне уйти?
Так сказал благоразумный Сосий, изменив голос и прикрывая лицо плащом, чтобы его не узнали.
— Клянусь богами, это сводник! Бесчувственный негодяй! Разве ты не видишь, в каком я горе? Убирайся! И да исполнится над тобой проклятие, павшее на Пандарея.
Сосий поспешил уйти.
— Ты прочтешь письмо, Саллюстий? — спросил вольноотпущенник.
— Письмо? Какое письмо? — сказал эпикуреец. В глазах у него уже двоилось. — Разве я такой человек, чтобы думать… ик!.. об удовольствиях, когда моего друга должен растерзать лев?
— Съешь еще пирожок.
— Нет, нет! Я убит горем.
— Уложите его спать, — сказал вольноотпущенник.
У Саллюстия голова уже склонилась на грудь. Его отнесли в спальню, а он жалел несчастного Главка и проклинал Сосия.
Сосий тем временем шагал домой, охваченный возмущением.
— Сводник, скажите на милость! — бормотал он. — Что за мерзкий язык у этого Саллюстия! Если б он еще назвал меня плутом или вором, я простил бы его, а то — сводник! Тьфу! От такого слова кого хочешь стошнит. Плут плутует ради своего удовольствия, вор ворует ради поживы. Есть даже что-то почтенное имудрое в дурных поступках, которые совершаешь ради самого себя: чувствуется широта души, размах. Иное дело сводник — он как горшок, который ставят на огонь, чтобы сварить похлебку для другого, как салфетка, о которую вытирают руки гости и даже последний поваренок. Лучше б он назвал меня отцеубийцей! Но он был пьян и не соображал, что говорит. К тому же я прикрылся плащом. Если б он видел, кто с ним разговаривает, он, без сомнения, назвал бы меня «честным Сосием» и «достойным человеком». Ну, как бы там ни было, утешение у меня есть — я без всякого труда заработал эти безделушки. О богиня Ферония, я скоро буду свободен! И тогда поглядим, позволю ли я кому-нибудь назвать меня сводником… Разве только за большие деньги.
Возмущенно бормоча, он шел по узкой улице в сторону амфитеатра и примыкавших к нему дворцов. Свернув за угол, он вдруг очутился в большой толпе. Мужчины, женщины и дети, смеясь, болтая, оживленно размахивая руками, куда-то спешили; и, прежде чем достойный Сосий успел опомниться, его уже захватил этот шумный поток.
— В чем дело? — спросил он у соседа, молодого ремесленника. — Куда бегут эти люди? Может быть, какой-нибудь богач устроил раздачу денег или мяса?
— Нет, нас ждет кое-что получше, — отвечал ремесленник. — Благородный Панса, друг народа, разрешил всем посмотреть на зверей в виварии. Клянусь Геркулесом, завтра от них кое-кому не поздоровится!
— Это интересно! — сказал раб, не противясь толпе, которая увлекала его вперед. — Завтра я, наверно, не смогу пойти на игры, так погляжу хоть на зверей.
— И хорошо сделаешь, — сказал его новый знакомый, — в Помпеях не каждый день можно увидеть льва и тигра…
Наконец они добрались до места. Но виварий был очень маленький и тесный, толпа стала напирать сильнее. Два стража, стоявшие у входа, поступали очень разумно, раздавая за один раз лишь небольшое число билетов и не впуская новых зрителей, пока предыдущие не удовлетворят своего любопытства. Сосий, который был довольно силен и не отличался робостью и чрезмерной вежливостью, протолкался вперед.
Толпа разлучила его с новым знакомым, и вскоре он очутился в узком помещении, где стояла удушающая жара; здесь ярко пылало несколько факелов.
Зверей, которых обычно держали в различных вивариях, теперь, чтобы потешить публику, поместили в один, отделив их друг от друга крепкими железными решетками.
Они сидели в клетках, эти свирепые бродяги пустынь, которым теперь предстоит стать чуть ли не главными героями нашей книги. Льва, у которого был менее лютый нрав, чем у тигра, дольше не кормили, чтобы разъярить его, и он беспокойно метался по тесной клетке; глаза его сверкали злобным и голодным блеском; когда же он время от времени останавливался и озирался вокруг, зрители в страхе пятились и дрожали. Тигр лежал, растянувшись во всю длину, и только изредка бил хвостом или долго, нетерпеливо зевал — больше он никак не выражал свое отношение к неволе и к восхищенным зрителям.
— Никогда еще не видел такого свирепого зверя даже в римском амфитеатре! — сказал мускулистый гигант, стоявший справа от Сосия.
— Я чувствую себя букашкой, когда гляжу на его лапы, — отозвался слева человек поменьше ростом и помоложе, который стоял, скрестив руки на груди.
Раб посмотрел сперва на одного, потом на другого.
— Золотая середина лучше всего, — пробормотал юн про себя. — Хорошие у тебя соседи, Сосий: с каждой стороны по гладиатору.
— Отлично сказано, Лидон! — заметил гигант. — Я чувствую то же.
— И подумать только, — продолжал Лидон с волнением, — что благородный грек, которого мы видели всего несколько дней назад молодым, здоровым и веселым, будет брошен на растерзание этим чудовищам!
— А отчего бы и нет? — свирепо проворчал Нигер. — Император принуждал к таким поединкам многих честных гладиаторов, так почему бы закону не принудить богатого преступника?
Лидон вздохнул, пожал плечами и промолчал. Зрители слушали их разговор разинув рот: гладиаторы интересовали всех не меньше, чем хищники, для них это были звери той же породы, и толпа, перешептываясь, смотрела то на тех, то на других и с нетерпением ждала завтрашнего дня.