Хотели передавать если не власть, то хотя бы имущество по наследству своим детям, а для этого надо было изменить статус имущества. А там, глядишь, удастся удержать и наследственную власть.
В обществе перестройку активно поддержал сложившийся к середине 1980-х широкий слой интеллектуалов, негативно относившихся к провалам эпохи застоя. Да, в народе тоже были подобные настроения. Но народ он и есть народ, консервативная инертная масса; нутром чувствуя, что перемены нужны, он и приветствовал перемены, рассчитывая на лучшую жизнь для себя и не понимая, что у тех, кто руководит процессом, есть собственные цели, отличные от интереса народа.
Обратим внимание на экономическую бессмысленность слов и дел во все годы перестройки. Сначала Горбачёв провозгласил политику ускорения. В 1986 году не было более часто употребляемого слова, чем «ускорение»: оно встречалось на каждом шагу, на каждой газетной странице. А что надо было ускорять-то? Куда мы при этом двигались? На эти вопросы ответов не было. Бывший премьер-министр Н. И. Рыжков в книге «Десять лет великих потрясений» писал, что термин появился ещё до перестройки и касался ускорения научно-технического прогресса. Но ему пришлось это объяснять! А тогда теоретики научного коммунизма и прочие интерпретаторы мусолили в статьях и книгах «концепцию ускорения», пытаясь разъяснить другим то, что не понимали сами.
Или другой лозунг: «больше социализма!» Больше чем что? Насколько? Каким аршином его измерить, социализм?
Это была обычная пиаровская акция, игра в слова. От постоянного их повторения складывалось впечатление, что есть какая-то экономическая концепция перестройки, стратегия ускорения, где расписано, чего мы хотим, как этого будем добиваться, какие нужны последовательные шаги и что получим в итоге. Но ничего похожего не было.
Характерна история появления программы «500 дней». В 1991 году, в год отставки Горбачёва и распада СССР, появилось хоть что-то, смутно напоминающее экономическую концепцию. Это была программа кабинетного учёного Г. А. Явлинского «400 дней», а предложил он её своему бывшему преподавателю политэкономии Л. И. Абалкину, который в правительстве Рыжкова стал вице-премьером по реформе. Однако Рыжков, ознакомившись с программой «дней», отнёсся к ней скептически:
«Там было расписано всё чуть ли не по часам, а уж по дням — это точно, — пишет он. — На 20-й день — начало разгосударствления. На 30-й — немедленная реализация заводами неустановленного оборудования. На 20‒40-й — продажа основных фондов, земли колхозов, совхозов, промышленных предприятий. На 20‒50-й отмена предприятиям государственных субсидий и дотаций. И так далее, грустно перечислять».
Лишь весной 1991-го на Президентском совете у Горбачёва было решено превратить «дни» в экономическую программу перестройки, и затем этот плод кабинетных раздумий взялись доращивать (вместе с группой Явлинского) учёные и государственные мужи; среди них был член Президентского совета академик С. С. Шаталин. Вот тут-то программа и превратилась в «500 дней», обросла материалом, сильно увеличилась в объёме и т. д. Конечно, она и в таком виде никак не могла быть использована на практике, но ничего лучшего власть не имела, так что перестройка как началась, так и кончилась без экономической программы.
А с точки зрения государственной Горбачёв не имел вообще никаких планов. Он не видел, к чему ведут его реформы не только в далёком будущем, или хотя бы на год-два, но и на ближайшие месяцы. Что бы ни говорил он о желании углубить и ускорить, под его воздействием экономика развалилась очень быстро. Четырёх пятилетних планов ему не понадобилось; оказалось достаточным прекратить выполнение одного и издать два закона: о кооперации и о государственном предприятии.
Закон о кооперации, похоже, составляли поклонники Жан-Жака Руссо, полагавшие, что человек, так сказать, «по природе добр» — не случайно же Горбачёв всё время апеллировал к «человеческому фактору» и «новому мышлению». Наверное, из-за доверия к человеку этот закон давал предпринимателям слишком много излишней свободы и не предусматривал достойного контроля. И произошло вот что.
Кооператоры «из народа» занялись пирожками, шитьём кепок и прочей мелкой чепухой, но доходы их были низкими, а поборы со стороны чиновничества местных распорядительных органов — высокими. И это направление кооперативного движения быстро выродилось в полуподпольное кустарничество; народ не смог улучшить своё положение через свободный труд «на себя».
Иные, более ушлые предприниматели обратились к спекулятивно-посреднической деятельности, что при монопольно низких ценах на продукцию госпредприятий и хроническом дефиците позволяло мгновенно обогащаться. Это привело к росту цен, ухудшило жизнь народа и породило стойкую неприязнь к кооператорам вообще.
Но самое страшное в том, что закон о кооперации очень хорошо помогал воровать и устраивать свои дела вокруг государственных предприятий, и около них тут же возникли скопища всевозможных кооперативов, единственной задачей которых был увод дохода, номинально принадлежавшего государству, в частные карманы.
Делалось это так. Предположим, заводу требуется смонтировать какую-то установку. По государственным нормативам и тарифам на эту работу требуется три дня времени и пятьсот рублей денег; за это время и эти деньги её и делают рабочие завода. Одновременно директор сам, или под нажимом начальника цеха подписывает с кооперативом договор на выполнение этой же уже выполненной работы, но теперь уже за 10 000 рублей: половину директору, и половину «кооператору», весь кооператив которого состоит из него самого, его жены и тёщи. С одной сделки люди покупали машину, с двух — квартиру.
И таких заводов, начальников цехов и «работ» были тысячи, тысячи и тысячи по всей стране! Сращивание крупных предприятий, кооперативов и прочего подобного происходило повсеместно. В последующем, на этапе окончательного перехода народной собственности в частные руки, наработанные в кооперативный период связи, опыт воровства и накопленные деньги кое-кому очень пригодились.
Будь этот закон более серьёзным и продуманным — вполне мог бы создать основу для развития мелкого и даже среднего бизнеса в Советском Союзе, подобного тому, что имелся в годы правления И. В. Сталина. Непродуманный же закон плохо регулировал отношения государства и кооперативов, и, к сожалению, принятый несколько позже закон о государственном предприятии предоставил такие же плохо отрегулированные отношения с государством всей промышленности.
Пожалуй, уходу государства из управления экономикой этот закон содействовал даже больше, чем приватизация, проведённая позже «правительством реформаторов». Предприятия продолжали называться государственными, но директоров там выбирали, невзирая на мнение властей, и кто кому что должен, было совершенно непонятно. На разных предприятиях, в разных главках и министерствах закон внедряли по-разному, а «верхи» не контролировали процесс.
Высокопоставленные бюрократы не преминули использовать возможности, которые дали новые законы. Да, наверное, сами участвовали в их написании и подготовили для себя возможность изъятия достояния народа, передачу его в частные руки. Не случайно быстро кончилась практика передачи заводов в собственность трудовых коллективов и выборности директоров. В последние два