Читать интересную книгу Убийство в частной клинике. Смерть в овечьей шерсти (сборник) - Найо Марш

– Да, – произнес Аллейн, приготовившись слушать.

Клифф повернул ступню и посмотрел на свою подошву. При этом он, к удивлению Аллейна, вспыхнул как маков цвет.

– Лучше я сначала объясню, – сказал он наконец. – Я не очень четко себе представляю, что такое эдипов комплекс.

– Боюсь, здесь я вам не помощник. Давайте все по порядку, а с психоанализом разберемся позже.

– Ладно. Она обратила на меня внимание, когда я был еще мальчишкой и ходил в школу на равнине. – Клифф кивнул в сторону плато. – Ей сказали, что я люблю музыку и все такое. Сначала я ее боялся. Может, вы считаете, что в этой стране нет классового неравенства? Еще как есть, будьте уверены. Жена землевладельца вдруг заинтересовалась сыном управляющего, который на них работает. Сыном работяги. В общем, до меня снизошли. Поначалу меня забавляло, как она говорила, но потом я привык, мне даже стало нравиться. Классическое английское произношение. Она выражалась ясно и четко и не боялась говорить, что думала, без всяких там «знаете» и «видите ли» через каждое слово. Когда она привела меня в дом, мне только что исполнилось десять и я не знал, что такое гостиная. Я оказался в огромной белой комнате, где пахло цветами и камином. Она стала играть Шопена. Так себе, но тогда я был в восторге. А потом она предложила сыграть мне. Я не хотел, но она вышла из комнаты, и тогда я осмелился дотронуться до клавишей. Я очень стеснялся, но никто не появлялся, и я стал играть сначала ноты, потом аккорды и даже музыкальные фразы. В гостиную никто не приходил, и я отважился сыграть Шопена. Она появилась не скоро, и мы стали пить чай. Меня угостили имбирным пивом и дали кусочек торта. Вот так это началось.

– В то время вы дружили?

– Да. Тогда я так думал. Можете представить, что для меня значило приходить сюда. Она давала мне книжки, покупала новые пластинки для патефона, а самое главное, здесь было пианино. Она много говорила о музыке, какую-то слащавую фальшивую чушь, но тогда я все принимал за чистую монету. Затем она стала учить меня манерам. Родители сначала противились, но потом угомонились. Мать хвасталась на собраниях Женского института, что миссис Рубрик уделяет мне столько внимания. И даже отец, несмотря на свои взгляды, какое-то время испытывал родительское тщеславие. Они не отдавали себе отчета, что я был очередной игрушкой, которую хотели купить. Отец-то, наверное, понимал, но мать его уговорила.

– А вы как к этому относились?

– Первые годы мне казалось, что в этом доме есть все, о чем только можно мечтать. Я бы с удовольствием здесь поселился. Однако она была очень умна. Через день по часу – чтобы с имбирного пряника не стерлась позолота. Она никогда не заставляла меня заниматься чем-нибудь подолгу. И поэтому мне ничего не надоедало. Теперь я понимаю, какая у нее была выдержка, потому что по натуре она – надсмотрщик над рабами.

Клифф помедлил, вспоминая.

– Господи, каким же кретином я был! – вдруг воскликнул он.

– Почему?

– Подлизывался к ней. Глотал без разбора все ее пошлые рассуждения о посредственной музыке. Рассказывал, какие чувства во мне вызывает Чайковский, и долбил «Элегию» на «Бекштейне», вкладывая всю душу и отчаянно фальшивя. Обманывал ее и самого себя, говоря, что мне не нравится «Серенада ослу».

– И все это в десять лет? – недоверчиво спросил Аллейн.

– С десяти до тринадцати. Я еще писал стихи, все больше про природу и высокие идеалы. «Мы должны быть сильны, дети гор и долин, от небесных вершин до цветущих равнин». Я написал к этому музыку – тра-та-та, тра-та-та – и вручил ей на Рождество вместе с красивой акварелькой и посвящением. Ну разве не идиот?

– Вы просто были типичным вундеркиндом, – примирительно заметил Аллейн. – Когда вам исполнилось тринадцать, вас отправили в закрытую частную школу?

– Да. За ее счет. Я был на седьмом небе от счастья.

– Вам там понравилось?

– Там было неплохо, – к удивлению Аллейна ответил Клифф. – Но саму систему я не одобряю. Образованием должно заниматься государство, а не кучка засушенных неудачников, цель которых поддерживать классовое неравенство. Преподавание там было курам на смех, за исключением одного-двух учителей.

Увидев, что Аллейн удивленно поднял бровь, Клифф покраснел.

– Вы думаете, что я несносный и неблагодарный щенок?

– Я ценю вашу откровенность и стараюсь не забывать о вашем юном возрасте. Но давайте продолжим. Значит, там было не так уж плохо?

– Есть вещи, которые нельзя испортить. Сначала меня задирали, и я чувствовал себя несчастным, даже помышлял о самоубийстве. И все же оказалось, что выдержки мне не занимать, и это меня спасло. Я неплохо выступал на школьных концертах и научился сочинять слегка непристойные куплеты. Меня зауважали. И потом у меня был прекрасный преподаватель музыки. Вот за это я ей очень благодарен. Честно. Он научил меня чувствовать и понимать музыку. И друзья у меня там были. Настоящие. С ними я мог говорить обо всем.

Эта фраза перенесла Аллейна на тридцать лет назад, когда он сидел в холодном кабинете и слушал звон колокольчиков. «Мы тоже в свое время были эгоистами», – подумал он про себя.

– Миссис Рубрик поехала в Англию, когда вы учились в этой школе?

– Да. Тогда-то все и случилось.

– Что именно?

Перед отъездом в Англию Флоренс Рубрик наведалась к юному Клиффу в школу, чтобы обработать его, как она в свое время поступила с Урсулой Харм. Однако ее постигла неудача. В глазах критически настроенного школьника ее поведение выглядело ужасным. Она слишком громко говорила. Совалась, куда только можно. Перезнакомилась со всеми учителями и разговаривала о нем с директором на глазах у его одноклассников. Что еще хуже, настояла на встрече с учителем музыки, человеком утонченным и строгим, и стала внушать ему, что надо играть с душой, и в первую очередь Мендельсона. Клифф был просто в ужасе от такого покровительства. Ему казалось, что мальчишки втихаря смеются над ними обоими. Он понял, что в их глазах он выглядит не таким, как все, а это уже само по себе преступление. Миссис Рубрик побеседовала и с ним, смутив его разговорами о предстоящей конфирмации и намеками на его созревание, о котором она говорила, приводя ботанические параллели. В ходе разговора она не преминула сообщить, что страшно опечалена тем, что Бог не дал ей сына (в чем, по ее мнению, виноват был мистер Рубрик). Взяв его лицо в свои большие цепкие руки, она так долго вглядывалась в него, что он залился румянцем. Потом она напомнила ему обо всех своих благодеяниях – деликатно, но достаточно недвусмысленно – и выразила уверенность в его сыновней благодарности. «Мы ведь с тобой друзья-приятели. Близкие люди». При этих словах он похолодел.

Она писала ему из Англии длинные письма и привезла патефон с кучей пластинок. Ему уже исполнилось пятнадцать. Неприятное впечатление от их последней встречи постепенно сгладилось. Он полностью освоился в школе и усердно занимался музыкой. После возвращения миссис Рубрик их отношения возобновились в прежнем виде.

Аллейн предположил, как это теперь выглядело: юный Клифф говорил в основном о себе, а она терпеливо слушала.

В последней четверти Клифф подружился с парнем из Англии, приехавшим в Новую Зеландию вместе с родителями – интеллектуалами с коммунистическими убеждениями. Их сын, утонченный и саркастичный, казался Клиффу не по годам взрослым. Он жадно ловил все, что говорил его новый друг, стал сторонником левых взглядов, спорил с учителями и гордился своей прогрессивностью. Они собрали во-круг себя группу пылких нонконформистов, готовых «без страха и упрека» бороться с фашизмом, отложив революционные выступления на послевоенное время. Его друг, похоже, всегда придерживался такой тактики.

– Но все, конечно, изменилось, когда в войну вступила Россия, – простодушно заявил Клифф. – Вы, наверное, в ужасе?

– Вы так считаете? Не буду вас разочаровывать, – ответил Аллейн. – Гораздо важнее, пришла ли в ужас миссис Рубрик?

– Еще как пришла! Тогда-то мы и повздорили. Началось с того, что мы с моим другом решили идти в армию. Мы поняли, что не можем больше оставаться в школе. Короче, пошли на призывной пункт. Конечно, нас не взяли. В конце сорок первого я приехал домой на рождественские каникулы. К этому времени до меня уже дошло, каким я был идиотом, изображая юного джентльмена за ее счет. Я понял, что не следует принимать подачки, если у тебя чего-то нет. Этим ты только усугубляешь классовое неравенство. Здесь не хватало рабочих рук, и я решил, что если меня не берут в армию, то я могу пригодиться у себя дома.

Помолчав, он застенчиво проговорил:

– Я не хочу казаться лучше, чем я есть. Мне вовсе не хотелось в армию. Меня пугала одна мысль об этом. Бестолковая трата времени, скука, идиотская муштра, а потом кровавая бойня. Но я чувствовал, что должен идти.

– Я вас вполне понимаю, – заверил его Аллейн.

– А она не поняла. У нее все было распланировано. Я должен был ехать в Англию и поступить в Королевский музыкальный колледж. Она была в восторге от того, что меня признали непригодным для службы. Я пытался ей что-то объяснить, однако она обращалась со мной как с неразумным ребенком. Когда же я уперся, обвинила меня в неблагодарности. Она не имела на это права! Никто не имеет права осыпать мальчишку благодеяниями, а потом использовать эту щедрость в качестве оружия против него. Она всегда говорила, что артист имеет право на свободу. Ничего себе свобода! Вложив в меня средства, намеревалась получить проценты.