люди вокруг плохие, а я хорошая… А ведь та же Ретта никого словами и делами до смерти не довела… а я… вот…
Дед похлопал меня ладонью по руке и спросил:
– А ты знаешь, Оля, почему деревня наша Выселками называется? – Я мотнула головой. Не знаю. Да и к чему это. – Людей сюда выселяли, дочка… со всех окрестных деревень. Тех, кому не было места среди остальных из-за натуры их черной… Так и бабка Аништы сюда попала, и все остальные…
– А ты?! Тоже?! – я была шокирована. Вот уж кого я не могла заподозрить в черноте души, так это деда.
– И отец мой, – кивнул дед и усмехнулся. – ох, и ходок был. Ни одну бабу не пропускал. А с мужиками сколько дрался за баб-то… Силушкой-то Небо его не обидело. Многих он покалечил, кого-то на всю жизнь увечным оставил. А когда вся деревня поднялась и сюда его спровадила, он сначала обиду затаил злую. Всех ненавидел. Нас-то сюда, почитай в чистое поле выгнали. Ни кола, ни двора, все богатство по лавкам сидит есть просит.
Дед замолчал. Я видела ему говорить об этом так же трудно, как и мне.
– И начали мы жизнь сызнова налаживать. Выселили-то нас аккурат перед Днем яблока, уже осень на пороге, а там и до зимы недалеко. Отцу-то все равно было. Злоба ему беду настоящую видеть мешала. А зима все ближе, у нас же крыши над головой нет. – он тяжело вздохнул и продолжил, – первую зиму мы в землянке зимовали. Мать со старшими сама вырыла, пока отец по Выселкам гулял, да обиду тешил. Я тогда большой был, как Петька наш. Все понимал уже. Потом мать со старшими на заработки подались, отца-то никто в батраки не взял бы. Он так на хозяйстве с нами остался бедовать. И как сейчас помню… зима… мороз такой, что слезы на глазах замерзают… а мать пешком из Драконьей горки пришла, муки принесла нам, чтоб мы с голоду не померли…
Голос деда дрожал, он снова замолчал и судорожно дернув кадыком, вытер слезу рукавом рубахи.
– Как сейчас помню, – повторил он, – вышел отец по нужде из землянки, а назад с матерью на руках вернулся. Чуть-чуть не дошла она. Десяток шагов до землянки осталось. Болела она тогда долго. До весны не вставала. А отца, Оля, как подменили. Забыл про гонор свой, про злобу и обиды. Почитай жизнь с чистого листа начал. Дом построил. И никогда больше с матери глаз не сводил. Понял, что такое любовь настоящая.
Я обняла деда и плакала. Навзрыд.
– А знаешь почему я тебе рассказал все это? – спросил дед, вытерев слезы, – мать моя тогда сказала мне слова, которые я всю жизнь в сердце храню, как самую великую мудрость. Лишек, сказала она мне, ежели любишь кого по-настоящему, то и жизнь не великая цена, чтобы свет в душе его черной пробудить. Вот и муж твой, Оля, счастливый в Небо ушел. И обиды на тебя у него не было. Когда любишь, – дед прижал руку к груди, – обида здесь не держится. Чуть времени пройдет и уходит, без следа. Главное не руби сплеча, подожди немного…
До гоблинской деревни я так в тот день и не дошла. Наревелась вволю в дедовых объятиях, да так на его постели и заснула. Сколько ночей же бессонными прошли, пока совесть меня муками страшными терзала.
А после отпустила меня боль. Не знаю, изменилась ли я там, в прошлом, или уже этот мир изменил меня, но я абсолютно точно знаю, сейчас я выбрала другой путь, другую дорогу.
Несколько дней прошло тихо. Рулет понравился и деду, и Петьке. Мы отъедались мясом, особенно в первые дни. Я решила сварить тушенку, чтобы сохранить мясо на лето и заказала гончару горшки с водяным затвором объемом по три литра. За полтора десятка горшков пришлось отдать серебрянку. Но зато все лето можно будет есть мясо, я больше никогда не буду голодать. А деньги – ерунда. Еще заработаю.
Глава 38
Как и в прошлый раз о прибытии сборщиков налогов известили крики у соседей. В этот раз выли все: Аништа, Ретта и пострелята. «Что за дурацкая манера?» – Возмутилась я про себя. Ну, знали же, что за налогами придут, надо было заранее об оплате позаботиться. Тем более, не такая уж большая сумма серебрянка в год с трудоспособного.
Я не собиралась смотреть, что там у них происходит. Мы с с ними давно перестали даже здороваться, но Петьку удерживать не стала. Любопытный мальчишка, нырнул в открытые ворота и через минуту примчался обратно:
– Мам, дядька Ванут не знал, что раз Ромен и Ремус батрачат, значит за них тоже налог платить нужно, даже если еще шестнадцать только в следующем году исполнится. За пацанов дядьке Вануту две серебрянки налогов насчитали. А Ретка, дура, возмущаться начала, мол, на кого вы тут бочку катите, я старостихи невестка будущая. А за невест просватанных тоже, оказалось, серебрянку берут. Мол, если замуж годна, значит и налоги платить тоже.
Петька тараторил, а у меня сердце замирало. Две серебрянки!.. Три!.. Да, Аништа сроду таких денег в руках не держала!
– Да еще у них за себя долг оставался пятьдесят медянок, – продолжал говорить Петька, – они хотели пасленами, да мясом рассчитаться. Как раз недавно поросенка закололи. Но раз сумма большая, у них нетель свели, мам…
Петь замер, жалобно глядя на меня. Он не произнес больше ни слова, но я знала, что он хочет сказать.
Эта нетель, будущая корова, гордость и надежда наших соседей. Пусть мы не общались, но я знала, как соседи холили и лелеяли скотинку. И однажды еще осенью случайно услышала разговор Аништы и Ванута, о том, что лучше купить нетели хорошее сено, а не валенки для пострелят. Все равно они из них быстро вырастут, а зимой можно и дома посидеть. А до ветру в старых сбегать…
Они очень много надежд возлагали на это животное. И сейчас они снова останутся без коровы.
– Мам?..
Я сама не заметила, как это случилось, я еще ничего не решила, но уже натягивала