— Что ты собираешься делать дальше?
— Мне все равно.
— Так не бывает, — твердо заявила Евдокия Тихоновна и отвернулась к духовке проверить печенье.
Вынула противень и начала перекладывать сладости в тарелку.
— Ты ел сегодня что-нибудь?
— Наверное… не помню.
— А что ты помнишь?
Иван молчал. Его воспоминания не передашь словами.
— Евдокия Тихоновна…
— Подожди. Сейчас я закончу с печеньем, потом поговорим.
— Все нормально.
— Нормально, нормально, — бурчала женщина. — Нормально, когда человек нормальный, и семья у него нормальная, и работа. Нормально, когда он с уважением относится к людям и когда его уважают, если есть за что. А у тебя, Ваня, все ненормально. Все. Ведь и институт закончил — грамотный, и работа хорошая, и семья была. Ну, не получилось в первый раз, так что, конец света настал? Можно вести себя как вздумается? И портить жизнь другим?
Иван вмиг отбросил хмельное легкомыслие и насторожился:
— Откуда вы знаете про семью?
Проговорилась. Вот уж действительно: бабий язык длинен, да ум короток.
Евдокия Тихоновна поставила тарелку с печеньем на стол, спрятала противень, начала разогревать остывший ужин и села за стол. Пришлось признаться:
— Ася заходит к нам теперь каждый день. Она и рассказала все, как ты с ней поступил.
Ванин взгляд дико метнулся к двери, словно там уже стояла Настя и смотрела на него своим невидящим взглядом.
— Она может, — прошептал он.
— Не переживай! — возмутилась женщина. — Она не из тех, кто поносит людей, даже если они заслуживают. Наоборот, она защищает тебя. — Евдокия Тихоновна протяжно вздохнула. — Обидел ты ее, Ваня. Очень обидел. Девочка из-за тебя такое испытала! И за что? За свою доверчивость.
— Она… — Ваня сглотнул, заостренный кадык подпрыгнул вверх по горлу и опустился. — Она ненавидит меня. Она имеет право говорить обо мне все, что угодно. И все это — правда.
— Она молчит. — Евдокия Тихоновна с жалостью смотрела на Ивана. — Ася и мне не позволяет слова плохого сказать о тебе. И сама не говорит ничего.
Иван поднял глаза к окну, кадык снова заходил вверх-вниз. Евдокия Тихоновна видела, что он борется со слезами, пьяными или нет, но со слезами. У нее тоже болело сердце за них обоих. И на Асю, и на Ваню жалко было смотреть. Что же они сделали с собой, глупые? Почему молодым не доступны покаяние и прощение, терпимость и милосердие? Оттого и страдают поодиночке общей болью.
— Я… любил ее, — хрипло произнес Иван. Голос его дрожал и срывался, глаза то влажнели, то высыхали. — Я мечтал быть с ней, хотел, чтобы она стала моей женой… А она оставила деньги… Заплатила бумажками за мою любовь.
— Ты хочешь, чтобы я тебя пожалела, Иван? — с сомнением спросила Евдокия Тихоновна. — А как же Ася? Ты подумал о ней? Всю жизнь мужчины пользовались ее доверием. Каждому она верила, а ее нагло обманывали и обвиняли в доверчивости. Один раз девочка решила не доверять, и что же?..
— Я говорил ей о любви. Она не хотела слушать.
— Мужчины любят слушать о своей… силе, — осторожно подбирая слова, ответила Евдокия Тихоновна. — Женщины — о любви. Но стоят ли слова того, чтобы к ним относиться серьезно?
— Я никому не говорил их. Даже первой жене, только Насте, а она…
— Этого она не знала. И не узнает, пока ты ей не скажешь.
— Я не могу. Я… мне стыдно перед Настей… И перед вами. Я обманул ваши ожидания, но не могу же я каждому встречному рассказывать о своем прошлом!
— Каждому — нет, но извиниться перед Асей ты должен.
— Не могу, — выдохнул Иван и спрятал лицо в кольце рук, лежащих на столе.
— Как знаешь, — не стала настаивать Евдокия Тихоновна.
Она встала, сняла с огня казанок, положила в тарелку большую порцию плова и поставила перед Иваном. Достала из хлебницы буханку ржаного хлеба, отрезала пару кусочков, положила рядом с тарелкой, с другой стороны — вилку.
— Ешь. Небось целый день ходишь голодный.
Иван поднял голову, безлико посмотрел на еду.
— Спасибо, не хочется. — И отодвинул тарелку. — Евдокия Тихоновна, у меня просьба к вам. — Он вынул из нагрудного кармана рубашки небольшие сережки, сцепленные между собой, и положил на стол. Средней величины жемчужины мертвенно бледнели на голубой скатерти. — Это Настины серьги. Отдайте ей, пожалуйста.
— Вот они какие. — Евдокия Тихоновна грустно разглядывала золотое украшение, но не прикасалась. — Жемчуг — к слезам. Плохой подарок для девушки.
— Это не подарок. И Настя выплакала свои слезы.
— Что ты знаешь о женских слезах?.. Впрочем, ты, может, и знаешь, — понизила голос женщина.
— Я искупил их, — вяло оправдался Иван. — Настя отомстила за всех женщин, с которыми я был.
— Я не об этом. И Настя не умеет мстить.
— Так вы передадите ей? И пожалуйста, оставьте велосипед Катерине. Пусть хоть одна мечта сбудется. Это важно.
— Хорошо, велосипед останется. — Евдокия Тихоновна уже подсчитывала в уме, через сколько лет отдать велосипед Асиному ребенку — хоть что-то перепадет от отца.
— А это? — Иван глазами указал на серьги.
— Нет. Ты их брал — тебе и возвращать.
Иван застонал:
— Евдокия Тихоновна…
— Нет, — твердо повторила она. — Будь хоть раз мужчиной. А теперь ешь. А я попрошу у деда бритву, чтобы ты мог принять человеческий облик. Ешь.
Иван растерялся, С одной стороны, он испытал необъяснимую радость увидеть еще раз Настеньку, услышать ее тихий голосок; но с другой — как ему выдержать ее ненависть, нет, хуже — безразличие? Когда-то она говорила, что Юлиан недостоин ее ненависти, что же говорить о нем, Иване?
Евдокия Тихоновна заставила Ваню съесть все, что было на тарелке, напоила чаем с мятой, сложила в кулек печенье для Аси и сунула Ивану в руки.
— Объясни ей все, — напутствовала она, — но спокойно. Видишь ли, Ваня, Ася пережила потрясение, и… нервы у нее слабые.
— Что случилось? — встревожился он. — Опять приходил тот подонок? Он что-то сделал Насте?
— Нет. Вряд ли. Но Ася… она заикается, когда волнуется. Так что будь осторожен с ней, постарайся не волновать ее. Ты же знаешь, как молодые девушки относятся к своим недостаткам. Ну, с Богом. И нас не забывай. Скажи Асе, что я завтра зайду к ней.
С этими словами она выпихнула Ивана и закрыла дверь. Потом долго еще копошилась на кухне, убирала, подтирала, переставляла посуду с места на место. Правильно ли она сделала? Не лучше ли было бы оставить все как есть? Поймут ли они друг друга или встреча обернется еще большим разочарованием? Впрочем, куда уж больше!
Ася сочиняла письмо маме. Не написать о себе по крайней мере странно, но и писать о своем положении она не могла, как не могла солгать, расписывая «прекрасную» жизнь. Короче, письмо не получалось.