собой веревки.
Там всё тонуло во мраке. Мне чудилось, что я разобрал в одном конце нечто вроде алтаря, к которому вели широкие ступени. И вот в углу, неверный луч света, пробившийся сквозь щели ставен, как будто вырывал из тьмы бархатную занавесь, вероятно прикрывавшую вход в другую комнату.
Я не видел почти ничего; я ничего не слышал в царящем окрест гробовом молчании; я даже не ощущал никакого запаха, кроме еле заметной затхлости стоящего пустым помещения. Но что-то похожее на запах веяло на меня со всех сторон, доносилось снизу, отражалось о стены и потолок. Я явственно чувствовал, что это – скверное место… Я слышал дыхание зла… И внутренний голос говорил мне, что с каждым моментом, пока я здесь остаюсь, в мои легкие и поры проникает тлетворный дух, ядовитые и непреодолимые, гибельные для смертного миазмы…
Уф, как было приятно вновь очутиться по ту сторону забора, на пустынной дороге в Париж! Во Франции, всем известно, кафе и бистро на каждом шагу. Как же бы его не было около столь важного стратегического пункта, как остановка автобуса? Оно так и называлось: «A l’arrêt de l’autobus»[84]. В слабо освещенной большой комнате старик-крестьянин сидел над стаканом белого вина, молодой парень, по виду шофер, пил у стойки аперитив. Я заказал себе кофе и уронил, в надежде завязать беседу:
– Что за погода!
– Да, зимой тут невесело, сударь, – охотно отозвался хозяин, толстый краснолицый мужчина, – другое дело летом, когда всё вокруг в зелени…
– Мне-то всё равно, – поддержал я нить разговора, – я приезжал из Парижа навестить знакомых, на каких-нибудь два часа. А вот тем, кто остается здесь постоянно… Если, например, жить в том доме на пустыре, с километр направо от вас, воображаю, какая тоска в холодные месяцы!
– Да там никто и не живет, – по лицу кабатчика словно прошла тень, – так только землю зря занимают…
– Нехорошее это место, – вмешался в разговор старик, – весь околоток нам портит.
– Неужели дом стоит пустым? – удивился я. – В нынешнее-то время, когда квартиры так дороги! Кто же владелец?
– А это целая история, сударь. Вот пусть Эжен вам расскажет, – хозяин кивнул на крестьянина, – он здешний старожил.
Старик польщенно покачал головой.
– И то сказать, помню еще те годы, как им владел Лемаршан… Богатейший человек был, сударь! Какие пиры закатывал! И кто к нему только не приезжал из Парижа; говорят, бывали министры, иностранные принцы… И будто выделывали всякое совсем неподобное: такие оргии устраивали, что других бы за это засадили. Потому он и любил это место, что на пустыре, – а тогда тут куда глуше было; и никаких автобусов, конечно, не ходило. Ну, а как Лемаршан умер, он будто бы завещал дом какому-то философскому обществу… Что это за общество, одному Господу Богу известно. Стоит дом пустой, а иной раз, почти всегда к ночи, съезжаются шикарные господа из Парижа, и тогда в нем до рассвета горит яркий свет, слышен шум… а потом все исчезают, и опять на месяцы ни души.
– Умеют поразвлечься эти типы, а? – ввернул шофер. – Наверное, привозят с собой девочек первого сорта, каких мы и не видим?
Старик снова покачал головой, на этот раз неодобрительно.
– Нет, насчет девочек ничего не видал. Кажется, еще хуже. У таких людей вкус не тот, что у нашего брата. Им подавай что-нибудь особенное.
– Ах, прохвосты! – воскликнул шофер то ли с изумлением, то ли с восхищением.
Но в этот момент под окнами трактира показался ярко освещенный автобус; я поспешно заплатил и вышел.
* * *
– Две координаты скрестились, – сказал мне Ле Генн, – мы знаем место и знаем время. Остается действовать! – его лицо со сжатыми челюстями выражало непреклонную решимость.
Мы оставили автомобиль в небольшом гараже и сделали километра два пешком.
– Я не знаю, отдаешь ли ты себе отчет в серьезности борьбы, в которую ввязываешься? – говорил в дороге профессор Керестели Ле Генну, – серьезности в двух отношениях. С одной стороны, – ты можешь наткнуться на оппозицию столь важных лиц, на такие закулисные влияния, что вся твоя карьера и даже твой теперешний служебный пост могут оказаться в опасности…
– Будь покоен, старина, все эти соображения никак не могут помешать мне выполнить мой долг и ковырнуть основательно палкой в этом грязном муравейнике, – мрачно бросил инспектор, надвигая шляпу на глаза, чтобы не сорвал резкий ветер.
– С другой, – непоколебимо продолжал венгр, – мы идем сейчас против оккультных сил на самой их вершине; нам предстоит через полчаса или час встретиться с людьми, по уму и знаниям составляющими штаб парижского сатанизма; и это – страшные люди, люди большой мощи и твердой воли ко злу.
– Этот дом? – спросил меня Ле Генн.
Я кивнул, и показал место, где, на мой взгляд, было удобнее перебраться через забор.
* * *
Густые волны своеобразного дурманящего и возбуждающего аромата стлались над залом, затуманивая свет многочисленных свеч, едва рассеивавших мглу обширного помещения… аромата столь странного, что я не мог сказать, приятен он или нет, ибо в нем перемешивалось сладкое благоухание с оттенками мешающего дышать зловония… К моему удивлению, теснившаяся внизу толпа состояла из одних мужчин… правда, в ней, наряду с почтенными стариками в великолепных костюмах, виднелись молодые люди, в красоте которых было для меня нечто омерзительное и навевающее гадливость.
Жуть охватила меня, когда я узнал в председателе профессора Коршунова, одного из столпов русской колонии в Париже, а в первых рядах публики заметил седую пушистую бороду и почтенное брюшко епископа Вассиана Культяева… Тихим, изумленным шепотом Ле Генн назвал мне и Керестели имена нескольких видных лиц, французов и иностранцев, из числа присутствовавших…
То, что делалось в зале, было отвратительной пародией на христианское богослужение; читались пугающие и запуганные гностические символы веры, произносились кощунственные моления Дьяволу и злым духам, и в кошмарном коротком слове, во время которого у самого их председателя дыхание перехватило от волнения, он напомнил верным о величии нынешнего дня, когда должно свершиться, наконец, их многолетнее упование.
Чувствовалось, что обряд близится к своей кульминационной точке; всё большее возбуждение охватило зал. Жрец покинул возвышение и смешался с молящимися.
Вдруг все как один опустились на четвереньки и стали хрюкать, как свиньи… Это не смешно. Я видел, как Керестели поднял руку ко рту и впился в нее зубами, чтобы удержать рвущийся из горла крик ужаса; видел, как Ле Генн, бледный как смерть, забыв об осторожности, перевесился через перила, вцепившись в них руками.
Какое-то облако сгущалось над алтарем, серое, бесформенное… в центре его клубилось что-то черное, словно спутанные щупальца спрута… и из них постепенно образовывалась непередаваемая фигура, в контурах которой угадывались смутные, гротескно искаженные человеческие очертания…
Многим ли приходилось видеть молнию в нескольких шагах перед собой? Ее ослепительное пламя прорезало колеблющийся густой