что ее, холопа, пустили в барские хоромы, непременно остается всем довольною. Да, у вас есть читатели. Немного, но есть. Откуда они берутся? Белинский прав: от отсутствия публичности.
— Как, как? Остро! Запишу.
— Позвольте, Булгарин, это же в частном письме.
— Для высшей власти нет ничего частного. И вообще не думайте, что мне сладко.
— А что?
— Недавно и мне сильно попало от властей.
— Вам? Может ли это быть? За что?
— За то, что я написал, что в Петербурге часто бывает плохая погода...
— И это все?
— Клянусь! Меня вызвали в III Отделение и намылили голову: «Вольнодумничать вздумал? Климат царской резиденции бранишь? Знаем мы, что за «климат» ты имел в виду. Смотри, брат!..» А я ведь, верите ли, чисто о погоде.
— Верю. Вам ведь, Булгарин, в общем-то на все наплевать. Знаете, что сказал о вас Павлов?
— Какой? Николай Филиппович? И знать не хочу.
— Забыть изволили? Так я напомню: «Булгарин не понимает, или лучше, не хочет понять, что мы любим Россию больше его: ведь ему стоит дать лишний рубль, так он пойдет в лакеи к Франции, Англии, Германии и к кому угодно».
— Сам-то Павлов хорош: женился на богатой уродливой Каролине Яниш. Что ж... Я его не осуждаю. Кому деньги не нужны! Одним литературным трудом много не нагребешь.
— Поэтому вы и берете взятки.
— Ну, это уж слишком!
— Полноте, Фаддей Венедиктович, не скромничайте, это вам совсем не к лицу. Кому не известно, что вы за взятки рекламируете в своих статьях и рассказах товары коммерсантов, чья торговлишка плохо идет,— портных, кондитеров, виноторговцев, фруктовщиков...
Он не дослушал, пошел, волоча толстые ноги, громадина, покрытая снегом, пошел к себе домой на Невский, где уже ждала немецкая его жена и ее тетка, домашние деспоты, перед которыми он трепетал. Они отнимали у него все доходы от «Северной пчелы». Он получал от них на табак да на извозчиков какие-то копейки. Как же не брать с торговцев взятки, о которых дома не догадывались?
Он шел, вздыхая, снег таял на нем и вокруг, с крыш капало, под ногами хлюпало, он оглянулся, чтобы посмотреть на своего странного собеседника, но, видать, и тот растаял, как снеговик в оттепель...
Слева — направо и справа—налево Для меня дышать одним воздухом с пошляком и бездушником все равно, что лежать с связанными руками и ногами.
Белинский Зимние утра в Петербурге начинаются поздно. В одиннадцать еще темно, на столе у Белинского горят свечи. Как славно пишется о том, кого любишь!
«Крылов выразил — и, надо сказать, выразил широко и полно — одну только сторону русского духа: его здравый практический смысл, его опытную житейскую мудрость, его простодушную и злую иронию. Многие хотят видеть в Крылове непременно баснописца, мы видим в нем нечто большее, басня только форма...»
— Барин, к вам.
Белинский отложил перо и повернулся к кухарке:
— Сколько раз я просил не называть меня «барин». У меня есть имя.
— Да уж больно оно диковинное.
— Кто ко мне?
— Господин Герц.
Белинский с шумом отодвинул кресло, вскочил:
— Герцен? Какими судьбами?
Поспешил к дверям.
В комнату вошел юноша, маленький, румяный. Он сказал смущенно:
— Меня зовут Герц Карл Карлович. Я из Москвы, привез вам письма...
Белинский засмеялся:
— Простите, бога ради. Я должен был сразу догадаться. Герцен оборвал бы звонок, загремел бы хохотом, рассыпал бы десяток острот тут же, снимая шубу, очаровал бы кухарку... К тому же Герцен субъект запрещенный за вольные мысли о полицейских.
Карл Карлович склонил свое краснощекое лицо. Потом спросил почти шепотом:
— А это верно, что полицейский убил прохожего?
— Убил да ограбил. У Синего моста. Да вы можете говорить полным голосом. В моем доме шпионов нет.
— Позвольте узнать, кто же донес на Герцена?
— Почта.
— Это как же понимать?
— А очень просто. Об этом убийстве Герцен написал отцу. На почте в «черном кабинете» вскрыли письмо. В итоге — ссылка. Потому друзья мои и отяготили вас просьбой...
— Помилуйте! Я счастлив познакомиться с вами.
Он вынул из внутреннего кармана письма.
— Много благодарен. Так... Стало быть, от Герцена и от Грановского...
Все чаще приходилось прибегать к оказиям. Так, Кетчер передал Белинскому «Deutsch-Franzosische Jahrbiicher»[35], только что вышедший под редакцией Маркса и Руге. А так как в немецком он был не силен, то Кетчер перевел для него все, что нашел в сборнике наиболее интересного.
Тайная полиция — знаменитое III Отделение — уже знала о существовании этого ежегодника. Его прислал парижский агент Я. Толстой с присовокуплением верноподданнической аннотации, где он писал, что сборник этот изобилует «гнусными подстрекательствами и опорочением всего, что достойно самого высокого уважения: ничему нет пощады, нет для этих людей ничего святого!» Вот как живописно выражался царский шпик в своем служебном усердии!
Белинский читал «Jahrbiicher» с карандашом в руке. Ему понравилась мысль Бакунина в его письме к Руге:
«Мыслителю и поэту дозволено предвосхищать будущее и строить новый мир свободы посреди груд разложения и тлена, нас окружающих».
Дойдя до памфлетного стихотворения Гейне о баварском короле Людвиге, Неистовый рассмеялся про себя и также обвел его одобрительной чертой.
В статье Маркса «К критике гегелевской философии права» он отчеркнул слова:
«Религия есть лишь призрачное солнце, движущееся вокруг человека до тех пор, пока он не начнет двигаться вокруг себя самого».
Кетчер носился с «Ярбюхером» по всем друзьям. Он уверял, что Белинский под действием этой книги стал другим человеком. Это преувеличение в кетчеровском духе в конце концов