Навестить меня пришли Генриетта и Женевьева. Они принесли одежду, чистое постельное белье, полотенца, еду, косметику, зеркало и деньги, чтобы давать охранникам за услуги. Они рассказали, что Лавайер, месье Вандениве и два его сына арестованы. Ордер на арест выписали и на Роэна, но его найти не удалось.
Жизнь в заточении была сурова, но я справилась. Мне удалось обмануть себя, заставить поверить, что тюрьма лишь немногим хуже монастыря. Я выжила в Сен-Ope, выжила в Пон о'Дам, значит, выживу и в тюрьме Святой Пелагии. Я старалась не обращать внимания на одно важное отличие: на этот раз никто из моих благодетелей не пытался вытащить меня отсюда. Я ждала решения вопроса о том, буду ли я жить дальше. Когда в голову приходили мысли о гильотине, я бежала от них в общий зал и старалась отвлечься. Я часами просиживала перед зеркалом, выщипывая брови и наводя красоту.
Любовники мадам Ролан и графини де Юле сидели в мужской тюрьме. Раз в неделю они подкупали надзирательниц, чтобы те выпустили их во внутренний двор, а мужчины проделывали со своими охранниками то же самое. Лишенная чувственных удовольствий, я мечтала о мужчине. Мадам Ролан обучила свою собачку носить письма в ошейнике. Она написала своему любовнику, месье Дэверо, что в следующий раз она придет не одна, а с красивой женщиной, и попросила его подыскать мне достойную пару.
В полночь у фонтана нас ждали трое мужчин. Охранники, которые выпустили их, стояли в стороне, готовые пресечь любую попытку побега. Об уединении не могло быть и речи, пришлось довольствоваться сомнительной защитой покрова ночи. Месье Клево ушел с графиней, месье Дэверо – с мадам Ролан. Я осталась с их другом, месье Флери. Мы обменялись парой фраз в качестве приветствия. Меня охватила животная дрожь, и мне не хотелось портить это ощущение излишними разговорами. Мы скрылись в темноте, совершенно чужие друг другу – словно не люди, а собаки.
В начале октября революционный трибунал начал рассмотрение моего дела. Меня обвиняли в целом ряде преступлений. Я не стала отрицать излишества, которые позволяла себе в бытность любовницей Луи, но отказалась признать, что имела какое-либо отношение к деятельности контрреволюционеров. Я смотрела в безжалостные лица своих инквизиторов и понимала, что они мне не верят. Я строила общественному обвинителю глазки и говорила нежнейшим голосом, но это не помогло. Мне предъявили официальное обвинение в поддержке роялистов, про-аристократических симпатиях, отсутствии гражданского чувства, коррупции, распутстве и непристойном поведении.
Шли дни, перспектива становилась все более безрадостной. В начале октября я узнала, что Лавайер, которого держали в тюрьме на другой стороне двора, покончил с собой. У него не было шанса избежать гильотины. Так на что могу надеяться я, которая подкупила его? В последних числах месяца мне стало известно, что Жорж Грив и Замо в поисках денег, ценностей и новых доказательств, которые помогут доказать мою связь с контрреволюцией, разбирают мой замок по кирпичику, круша стены и перекапывая сад.
В начале ноября на гильотину взошла Мария Антуанетта. Мы слышали, что она держалась очень храбро, так и не покорившись своим палачам. Я не могла не восхищаться ее мужеством. Маленькая Негодница в конце концов оказалась истинной королевой.
– Если мне суждено быть казненной, – сказала мадам де Юле, – я клянусь быть храброй до конца, и пусть моему бесстрашию позавидует любой мужчина.
– А я умру так же легко, как жила, – пообещала мадам де Ламбер.
– Аминь, – выдохнули мы хором и пообещали с этого момента отказаться от любых услуг наших тюремщиков.
На следующий день одну из нас, мадам Клобер, вывели из камеры и посадили на позорный стул в грубо сколоченной телеге, отвозившей приговоренных пленников на гильотину. Она ушла, не допустив ни малейшего проявления слабости.
Меня охватил ужас. Казалось, когда настанет мой час, я не смогу сохранить такое же самообладание. Мне было проще обманывать себя, думая, что час этот никогда не настанет. Кто-то или что-то обязательно вмешается, и я буду спасена.
Семья была святыней для революционеров, и ходил слух, что они щадят будущих матерей. Женщины, которым возраст еще позволял зачать, прибегали к услугам заключенных-мужчин. Однажды в дождливый ноябрьский день Хейли собрал во внутреннем дворе семерых беременных.
– Вы, сборище потаскух! – заорал он. – С каким удовольствием я отправлю вас на гильотину!
Охранники внесли позорные стулья, и Хейли приказал отвезти всех женщин на казнь. Ни одна из них не просила сохранить ей жизнь.
Каждый день мы слышали, как грохочут по булыжной мостовой телеги, увозящие на казнь привязанных к позорным стульям арестантов. Одна за другой мои подруги исчезали, и каждая из них старалась превзойти своих предшественниц в бесстрашии, мужестве и самообладании, несвойственных им при жизни. Рассказывали, что мадемуазель Эгле, знаменитая куртизанка, шутила с палачом, а потом плюнула в него и воскликнула:
– Я счастлива, что отправляюсь трахать самого дьявола.
Принцесса Монакская, уже немолодая женщина, нарумянила щеки, спокойно взошла на плаху и умерла, перечисляя имена любовников.
Сильно досталось тюремщику, который выводил из камеры мадам Ролан.
– Всегда презирала таких вот мелких сошек, – сказала она. – А теперь мне просто жаль вас.
С этими словами она вскочила на тележку с позорным стулом, словно собиралась на осенний праздник сенокоса, и помахала нам на прощание.
– Никогда не доставляйте удовольствия этим мужланам! – прокричала она.
Говорили, что она встретила смерть с огромным достоинством, не колеблясь положив голову на плаху.
Протестуя против казней, мадам де Ламбер за обедом встала из-за стола и обрушилась с проклятиями на надзирателя. Она обзывала его животным, клялась, что будет бороться с революцией до последнего вздоха. Чтобы остальным было неповадно, Хейли запер ее в клетке, которую выставили во внутреннем дворе. У нее не оставалось иного выбора: женщине пришлось справлять естественные надобности на глазах всех остальных заключенных. Хейли морил ее голодом до тех пор, пока она не начала подбирать с земли отбросы. Мадам де Ламбер стоически выдержала это унижение.
Не знаю, что пугало меня больше – смерть или потеря самообладания. Происходящее полностью истощило мои нервы. Казалось, страх буквально разрывает мне внутренности. Ужас толкал меня к столь низменным страстям, что мне трудно даже говорить об этом.
Мне досталась собака мадам Ролан. Используя ее в качестве почтальона, я предложила месье Флери встретиться еще раз. Я ждала его во внутреннем дворе, но он так и не пришел. Охранник из мужской тюрьмы рассказал мне, что Флери отказался дать надзирателю денег и его перевели в одиночную камеру – крошечный склеп в подвале тюрьмы. Мне было обидно, что для Флери его честь оказалась дороже меня. Неужели от меня так легко отказаться? Я заплатила охранникам, чтобы они пустили меня к нему. Увидев меня, Флери просиял, но я возненавидела его. Он стал символом всех нас, аристократов, тянувшихся к наслаждению сквозь решетку грязной клетки. Я прижалась к прутьям, обняла его, поцелевала, немного поласкала. Потом отступила назад, подняла платье и начала ласкать себя. Я дразнила, соблазняла его, а когда он тянулся ко мне, просунув руки сквозь решетку, и умолял подойти ближе, я только смеялась. И вышла, ни разу не обернувшись.