— Ты любишь меня, Сорванец?
— Да, конечно…
— Тогда ни о чем не беспокойся, я никогда не сделаю тебе больно.
Теперь уже его вторая рука скользила вверх по ее голой ноге, сдвигая подол платья Джесси вверх.
— Я хочу…
— Я хочу быть нежным с тобой, — пробормотала Джесси, слегка, ерзая по перекладине спинки кровати. Лицо ее было болезненно желтым и осунувшимся. — Вот что он сказал. Боже праведный, он действительно это сказал.
«Все знают… особенно вы, девочки… что любовь может быть печальной, а моя любовь вообще горька…»
— Я не уверена, что хочу, папа… я боюсь обжечь глаза.
— У тебя есть еще двадцать секунд. По крайней мере, хоть столько. Поэтому не волнуйся и не оглядывайся.
Затем последовал щелчок резинки — не ее шорт, а его, когда он освобождал Старого Адама.
Вопреки обезвоживанию организма, одинокая слезинка навернулась Джесси на глаза и медленно покатилась по щеке.
— Я сделаю это, — произнесла она сиплым, каркающим голосом. — Я вспомню. Надеюсь, что ты счастлива.
«Да, — ответила Сорванец, и, хотя Джесси больше не видела ее, она все еще чувствовала этот милый, доброжелательный и искренний взгляд маленькой девочки, направленный на нее. — Однако ты зашла слишком далеко. Вернись немного назад. Самую чуточку».
Огромное чувство облегчения охватило Джесси. И она поняла, что то, о чем просила Сорванец вспомнить ее, произошло не во время или после сексуальных упражнений отца, а перед ними… хотя и незадолго до этого.
— Тогда почему же мне нужно было снова оживлять все остальные воспоминания?
Ответ на это был достаточно очевидным. Не важно, хочешь ли ты одну сардину или целых двадцать, все равно придется открывать банку и смотреть на все рыбины, придется вдыхать этот маслянисто-рыбный запах. К тому же немножко древней истории не убьет ее. Это смогут сделать наручники, удерживающие ее на кровати, но не старые воспоминания, даже такие болезненные, как эти. Пора перестать стонать и перейти к делу. Пришло время отыскать то, что, по словам Сорванца, ей так необходимо найти.
«Вернись к тому моменту, когда он начал прикасаться к тебе по-другому — неположенным образом. Сначала вернись к причине, почему вы оказались там вдвоем. Вернись к затмению».
Джесси поплотнее закрыла глаза и вернулась.
28
— Сорванец? Все в порядке?
— Да, но… это немного страшно, ведь так?
Теперь ей не нужно было смотреть в отражатель, чтобы понять, что же происходит; день начал темнеть, как это случается, когда туча закрывает солнце. Но это была не туча: темнота стала загадочной, а тучи, которые были на небе, находились далеко на востоке.
— Да, — говорит отец. А когда Джесси смотрит на него, то чувствует большое облегчение, что отец действительно так считает. — Хочешь сесть ко мне на колени, Джесс?
— Можно?
— Конечно.
Итак, она садится, радуясь его близости и теплу, исходящему от него, сладкому запаху — запаху Тома Махо, — а день все темнеет. Радуясь больше всего, потому что действительно страшновато, даже страшнее, чем она предполагала, как это будет. Больше всего ее испугало то, как падают и тают их тени на террасе. Она никогда прежде не видела, чтобы тени вот так бледнели, и уверена, что никогда больше не увидит. «Со мной все в порядке», — думает она, прижимаясь все сильнее, радуясь тому, что она снова папин Сорванец, а не стареющая Джесси — слишком высокая, слишком глуповатая… слишком визгливая.
— Я уже могу смотреть сквозь закопченное стекло, папа?
— Еще нет. — Его рука, тяжелая и теплая, лежит на ее ноге. Она кладет свою руку на папину и усмехается.
— Это так волнующе, правда?
— Да, конечно. Сорванец. Даже больше, чем я предполагал.
Она снова ерзает, желая найти более удобное положение, чтобы сосуществовать с его твердой частью, на которой теперь устроилась ее попа. Он втягивает воздух сквозь зубы.
— Папочка? Я очень тяжелая? Я сделала тебе больно?
— Нет. Ты хорошая.
— Я уже могу смотреть через стекло?
— Нет, Сорванец, но уже скоро.
Мир больше не похож на тот, когда солнце заходит за тучу; теперь кажется, что среди дня на землю опустились сумерки. Она слышит, как в лесу ухает сова, этот звук заставляет ее содрогнуться.
— Посмотри на озеро! — говорит ей папа, а когда она смотрит, то замечает, как в сгущающихся сумерках краски теряют всю свою яркость, переходя в пастельные тона.
Джесси вновь содрогается и говорит ему, что у нее от всего этого мурашки идут по телу; отец советует ей не слишком бояться, для того чтобы получить наслаждение (то есть то утверждение, которое она будет тщательно обдумывать — возможно, слишком тщательно, — ища в нем скрытый подтекст). А теперь…
— Папа? Папочка? Оно ушло. Можно мне…
— Да. Теперь можно. Но когда я скажу, что хватит, ты перестанешь. Без всяких споров, поняла?
Он протягивает ей три стеклышка, но сначала дает ухватку в форме рукавички. Он дает их ей потому, что он сделал фильтры из вырезанного стекла, а отец менее чем уверен в своих способностях стеклореза. И когда она смотрит вниз на ухватку в этом подобии сна и воспоминаний, ее ум отскакивает назад даже быстрее, чем акробат, делающий прыжок; Джесси слышит, как говорит отец:
— … Единственное, чего мне не хватает, так это, чтобы…
29
— … твоя мать приехала домой и нашла записку…
Джесси открыла глаза, произнеся эти слова в пустоту, и первое, что увидела, это был пустой стакан Джеральда, все еще стоящий на полке рядом с наручниками, приковывающими ее запястье к столбику кровати. Не левое запястье, а правое.
— … записку, в которой написано, что я повез тебя в больницу для оказания скорой помощи, чтобы они тебе пришили пару пальчиков.
Теперь Джесси поняла смысл этих старых болезненных воспоминаний, поняла, что пыталась сказать ей Сорванец. Ответ не имел ничего общего со Старым Адамом или со слабым, дурманящим запахом мокрого пятна на ее трусиках. Все дело было в нескольких стеклянных кусочках, аккуратно вырезанных из старого оконного стекла. Она потеряла баночку из-под крема, но ей остался еще один вид смазки, ведь так? Еще один способ приземлиться в Земле Обетованной. Это была кровь. Пока она не засохнет, кровь такая же скользкая, как и масло.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});