— Нет!
Джесси вцепилась в нее и почти удержала, но баночка выскользнула из пальцев и, ударившись о бедро, рикошетом отскочила от кровати. Последовал глухой стук, когда она ударилась о деревянный пол. Это был именно тот звук, который, как считала Джесси, сведет ее с ума. Но этого не произошло, и теперь она сделала для себя более глубокое и ужасное открытие: несмотря на все происшедшее, с ней, она все еще далека от безумия. Теперь она поняла, что какие бы ужасы ни предстояло ей пережить после того, как захлопнулась эта последняя дверь, она встретит их в здравом уме.
— Почему ты появился именно теперь, сучий сын? — спросила она бывшего Принца, и нечто в ее презрительном ледяном голосе заставило его остановиться и посмотреть на нее с опаской и настороженностью, которую не могли ему внушить все ее крики и угрозы. — Почему именно сейчас, черт тебя побери? Почему сейчас?
Пес решил, что хозяйка по-прежнему безопасна, несмотря на стальные нотки, звучавшие в ее тоне, но все же продолжал коситься на нее, подкрадываясь к своему запасу мяса. Лучше быть в безопасности. Принц достаточно настрадался, чтобы усвоить этот простой урок, к тому же это не забывается легко или скоро. Всегда лучше быть в безопасности. Пес еще раз взглянул на Джесси горящими глазами, прежде чем опустил голову и принялся за одно из яичек Джеральда, пытаясь оторвать зубами кусок побольше. Ужасно было видеть это, но не это было самым отвратительным для Джесси. Самым отвратительным было взлетевшее с места своего торжества облако мух, потревоженных собакой, когда та вонзила в тело Джеральда свои клыки, тряся мордой. Их монотонное жужжание завершило работу разрушения той части ее разума, которая из последних сил боролась за жизнь и которая была связана с надеждой, живущей в ее сердце.
Пес настолько деликатно попятился к выходу, что стал похож на танцора из музыкального фильма, уши его были насторожены, а мясо зажато в пасти. Затем бродяга повернулся и быстренько удалился из спальни. Мухи тут же уселись на свои прежние места. Джесси опустила голову на перекладины кровати и закрыла глаза. Она снова начала молиться, но теперь она не просила об освобождении. В этом раз она молилась, чтобы Господь забрал ее к себе быстро и безболезненно, пока не зашло солнце и не появился незнакомец с белым лицом.
27
Следующие четыре часа были самыми ужасными в жизни Джесси Белингейм. Судороги возникали все чаще и были все более продолжительными, но не мышечная боль сделала время между одиннадцатью и тремя часами дня таким ужасным, ее измучило глупое, упорное нежелание ее разума покинуть четкий мир и опуститься в темноту. Когда-то в школе она читала стихи Эдгара По, но только теперь перед ней раскрылся весь смысл его строчек: «Нервничаю! Да, вы правы, я очень нервничаю и нервничал, но почему вы говорите, что я сумасшедший?»
Сумасшествие было бы облегчением, но оно не приходило. Точно так же, как и сон. Смерть может принести их, а уж темноту — наверняка. Она просто лежала на кровати, существуя в полуреальности, корчась от судорог. Только судороги имели значение, точно так же, как и измученный, напуганный разум, и ничего больше. Казалось, что мир, существующий вне пределов этой комнаты, потерял для Джесси всякую реальность. Действительно, она начала считать, что другого мира просто не существует, что люди, когда-то наполнявшие его, убрались в некое Бюро по переплавке, а все декорации убраны, как нарисованные домики после столь любимых Руфью студенческих спектаклей.
Время превратилось в холодное море, сквозь которое плыло ее сознание, как качающийся среди разбитых льдин ледокол. Голоса появлялись и исчезали. Чаще всего они раздавались в ее голове, но один раз Нора Калиган заговорила с ней из ванной комнаты, к тому же Джесси побеседовала со своей матерью, определенно прячущейся в коридоре. Ее мать пришла сообщить ей, что Джесси никогда бы не влипла в подобную историю, если бы научилась не разбрасывать свою одежду.
«Если бы я получала по пенни за каждую вещь, поднятую с пола, — произнесла Сэлли Махо, — то давно бы уже купила Кливлендский газоперерабатывающий комбинат».
Это была любимая присказка ее матери, и Джесси вдруг подумала о том, что никто из них так никогда и не спросил, почему она хотела купить именно Кливлендский газоперерабатывающий комбинат.
Джесси продолжала свои упражнения, слабо перебирая ногами, поднимая и опуская руки, насколько это позволяли цепи наручников и ее слабеющие силы. Теперь она делала это не для того, чтобы поддерживать свое тела в боевой готовности на случай, если подвернется возможность освободиться, потому что теперь она умом и сердцем поняла, что все возможности исчерпаны. Баночка с кремом была последней из них. Она продолжала шевелить руками и ногами потому, что эти движения хоть немного уменьшали боль. Но, несмотря на это, она чувствовала, как холод пробирался в ноги и руки, устраиваясь под кожей, как кусочки льда. Когда Джесси проснулась, то, казалось, ощущения в руках и ногах замерли, теперь же чувство было совсем иным, напоминавшим ей перенесенные в детстве страдания от мороза, когда она очень долго каталась на лыжах, — до омертвевших серых пятен на руках и икрах ног, ледяных пятен, которые не могло отогреть даже живое тепло огня в камине. Джесси предполагала, что онемение заглушит боль судорог и в конце концов смерть будет совсем не страшной — все равно, что заснуть в буран, — но она приближалась слишком медленно. Время шло, но это было вовсе не время; это было безжалостное, неумолимое перетекание информации из ее дремлющих чувств в бодрствующее ясное сознание. Существовали только темнота, пейзаж за окном (последние декорации, которые ждали, когда придут рабочие и уберут их в чулан), жужжание мух, превращающих Джеральда в рассадник и инкубатор, медленное движение теней по полу, пока солнце совершало свой круг по осеннему небу. Теперь судороги превратились в одну ноющую боль в правой стороне тела. Когда приблизились бесконечные сумерки, первые сильные спазмы стали сводить ее живот, где собрались голодные боли со всего света, и проникли в диафрагму. Здесь боль была самой ужасной, замораживая мышцы грудины и блокируя легкие. Джесси агонизирующим взглядом уставилась на озерные блики, пляшущие на потолке, все тело ее дрожало от напряжения, когда она пыталась продолжать дышать, пока спазмы не отступили. Ощущение было такое, будто ее по самую шею замуровали в холодный мокрый цемент.
Голод прошел, но жажда оставалась, и, пока бесконечный день кружил над ней, Джесси поняла, что обыкновенная жажда может довершить то, что невероятная боль и даже неоспоримый факт приближающейся смерти не были в состоянии сделать: жажда могла свести с ума. Теперь проблема была не только во рту и горле — каждая клеточка ее тела требовала воды. Даже ее глаза хотели пить, и вид отблесков озерной воды заставил ее застонать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});