тишины.
Дядька закрыл глаза.
Мальчики постояли немножко, а потом Юрка, совсем, совсем забыв про ссору, взял Мишку за руку, отвел к забору и зашептал малышу в самую щечку:
— Ты тут стой и смотри… На вот эту палку! И стой да смотри. Я скоро вернусь…
А сам побежал в тот подъезд, что вел на улицу.
…Тетя Зоя Петровна, та, что Юркина мама! Не наказывайте вы на этот раз своего мальчика за то, что он забыл все запреты и обещания и один вышел на улицу!.. Придется, конечно, его отчитать, потому что на пути к его цели — два оживленных перекрестка и множество машин. Но за смелость, за чуткое сердце…
Юрка идет на площадь, на голос солдатских труб.
Он счастливо пересек первый перекресток и двинулся ко второму. Взрослые говорят, что пути здесь — всего один квартал. А сколько же тут интересного! И магазин, где продаются книжки, кубики, цветные карандаши. И детское кино, где он смотрел вчера с Анькой про циклопа и крокодила. И сквер с фонтаном, где весной зеленые каменные лягушки опять будут брызгать изо рта водой. А вот там, на углу, летом тетя продает мороженое… И скоро будет второй перекресток, а за ним — солдаты.
Но тут…
Ох, не все в жизни сбывается!..
На тротуаре перед Юркой стоял Светланин папа, дядя Толя.
— А ты, браток, куда? — спросил он. — Куда это ты один?
— Там… фашисты дядю обидели… Дядя хороший, а они его пулями простреляли! И он лежит…
— Где лежит? Что ты выдумал?
— Я не выдумал. Он — партизан. Он прогонял их, а они…
— Э, братец, ничего мы тут с тобой… Пошли на место преступления. Веди!
Юрка согласился. Когда его ручонка, озябшая без рукавицы, оказалась в сильной, теплой руке дяди Толи, он окончательно поверил, что справедливость скоро восторжествует. И без солдат. Дядя Толя и сам большой!..
Однако во дворе их ждало полное разочарование.
Дядьки этого уже не было.
И Мишка уже не стоял у забора, а шел по дорожке. Даже без палки.
— Ну? — спросил дядя Толя, отпуская Юркину руку. — Как ты мне, братец, все это объяснишь? Где твой дядька и где фашисты?
Юрка стоял растерянный.
А Мишка смотрит и улыбается.
— Что, румяный? — спросил у него дядя Толя. — Как же это ты, брат солдат, на страже стоял? Ты куда дел того дядю?
И Мишка рассказал:
— Плисол длугой дядя… дядя из котельни и заблал дядю… Дяди поели туда!
Он показал рукавицей на дверь в подвал..
— Все ясно, — сказал дядя Толя. — У Кипеня гость. А ты тут, Юрка, тревогу поднял.
Но Юрка уже опять осмелел:
— А фашисты ведь дядю обидели!
— Да это, братец, было уже давно. И, надо думать, больше не повторится.
— А дядя тот хороший. Он партизан! И он герой!
— Ну, так уж и герой?
— У него, дядя Толя, звезда на пряжке! Вот тут. Большая! И Мишка, дядя Толя, видел!
Дядя Толя достал из кармана пальто коробку папирос и спички.
Как хорошо быть большим!..
Пока он вынимал из коробки папироску, а потом чиркал спичкой, раскуривал, затягивался, — за стенами дома, далеко на площади, веселым маршем гремели трубы, а здесь за движениями его рук следили две пары глазенок. Любопытных, доверчивых, восхищенных!..
— Ну, орлы, — сказал дядя Толя, — как бы там ни было, а вы, говоря объективно, тоже герои. Защищать обиженных — это по-нашему. Ну, играйте. Даже — выходит под музыку. О, слышите? Привет!
А он, дядя Толя, ушел и не знает, что Юрка и Миша с утра немножко подрались…
Ну и пускай никто не знает…
— Я больше не буду, Мишка, циклопом, — сказал старший. — И ты не будешь крокодилом. Дай мне ручку, и мы с тобой пойдем к сараю — я тебе там что-то покажу…
1960
СТЕЖКА-ДОРОЖКА
Перевод А. Островского
Т. Г. Дудникову
Снег только что начал идти — тихий и спорый, — когда она появилась — белая стежка. Наметил ее следами сапог сам хозяин. Следы эти держались недолго — их засыпало густыми, трепетными хлопьями, что неустанно и ласково ложились на землю. Пройдя из хлева на гумно, хозяин возвращался оттуда с сеном для лошади, снова оставляя след на снегу. Потом прошел еще раз, чтобы принести и корове, и опять возвращался, а след его все никак не становился стежкой.
Под вечер, когда снег наконец угомонился, хозяин снова дважды прошел из хлева на гумно и назад, и только тогда она, стежка, стала заметной.
Хозяин был молодой. Когда он шел с гумна, на него из окна хаты смотрели старая мать и маленькая дочка. Девчушка в нитяных лапотках стояла на скамье и, перевешиваясь через бабушкину руку, то и дело упиралась лобиком в запотевшее стекло. И все гулькала что-то весело и озабоченно. Старуха слушала, как под рукой у нее стучит маленькое сердце, и говорила:
— А вон, Любочка, наш батька идет! Во-он!..
Сноха сидела за прялкой, поодаль от окна. Но она и так все видела — и что в хате, и что за окном. Видела, слышала и тихонько улыбалась. И все, несмотря на сумерки, старалась прясть, словно только во вкус вошла.
Если сын старухи, Иванихин Шурка, был молод, то сноха Женя — уж совсем молоденькая. Она пришла в этот дом два года назад, еще по-детски румяной девчонкой, и очень стеснялась свекрови…
Про Иваниху даже в Жениной неблизкой отсюда деревне говорили, что она женщина суровая. Рано, еще в ту, «николаевскую», войну овдовев, сама и хозяйство вела, сама и детей растила, отказавшись — то ли дважды, то ли, кажется, трижды — от примака. И дочек обеих не хуже людей выдала, и сына женила, меньшого. А сама поди еще и теперь не уступила бы ни бабе за кроснами, ни мужику за плугом. Вот только здоровья не хватило на весь век, уже несколько лет прихрамывала Иваниха из-за расширения вен, и чем дальше,