словно ударили в солнечное сплетение.
Она двигалась как большая неуклюжая кукла, которую дергали за невидимые веревки. Она назвала его Голежиком.
– Но мы ждали, и ты впустил нас, Голежик! Все-таки впустил!
Когда был маленьким, он ходил совсем в другой сад, а если бы и сюда… Сумасшедшая совсем не напоминала ту злющую тетку с большими зубами. Тогда откуда она знает про?..
Аркадьевна швырнула в него рыхлитель. Инструмент пролетел высоко над головой и звякнул об оконный карниз. Няня рассыпчато захохотала.
– Сука косая! – зачем-то крикнул Олег, развернулся и побежал.
В окнах группы (бывшей группы!) Антона по-прежнему горел свет. Олег ускорился, но около крыльца споткнулся и нырнул на плитку. Его сбил надрывистый плач.
В детском саду заливался слезами ребенок.
Мозг Олега заметался от одной крайности к другой. Лукавая, игривая улыбка сына. Ядовитый, злой свет в окнах. Тепло маленькой ладошки на небритой щеке. Безумная старуха с его детским прозвищем на перекошенных растрескавшихся губах.
Аркадьевна появилась – почти выпала – из-за угла здания. Она нашла тяпку и теперь размахивала ею над головой – три железных крючковатых пальца, прорастающие из плоти. Ломаные движения, клокочущий смех.
Это не реально.
Ребенок, ребенок в саду может быть реальным. Остальное – нет.
Олег почти возненавидел этот плач – он отдалял его от дома, от сына.
А еще эта няня. Будь она неладна.
«Твою!..»
Словно в бреду, Олег бросился к двери, распахнул, взбежал по ступеням и нырнул в открытую дверь раздевалки.
В пыльном тяжелом свете по обе стороны тянулись шкафчики для одежды с лавками у подножия. С дверей соскоблили наклейки животных, грубо, ногтями. Ногтями – или когтями. Верхний край обоев с героями мультфильмов и сказок отклеился, обнажив зеленовато-синие пятна плесени. Информационный стенд покосился в гнилой раме, листы объявлений покрывала желтая с красными вкраплениями корка, похожая на засохшую рвоту.
В глубине помещений заливался малыш.
Олег отдернул руку от дверцы шкафчика Антона – оказалось, что он тянется к ней, будто плач доносился из-за расцарапанного куска ДСП, – и ринулся в игровую, краем глаза отметив фигурки на столе для выставки детских работ: безобразные пластилиновые монстры с шишковатыми телами и руками-щупальцами.
Узкий, короткий, в три шага, проход. Слева, за метровой перегородкой, к стене липли четыре керамические раковины и вешалки с полотенцами; справа – нарисованный сказочный замок с блямбами вспученной штукатурки. А дальше – просторный квадрат перевернутой вверх дном игровой комнаты.
Олег остановился у груды столов и стульев, маленьких, беззащитных, со сломанными столешницами и сидушками. Некогда яркие тона стен покрывал слой грязи, от обуглившихся игрушек тошнотворно тянуло гарью и смертью.
Ребенок всхлипывал в углу за его спиной.
Олег обернулся.
На единственном уцелевшем стульчике сидела сгорбленная женская фигура, чьи колени покрывал, словно плед, край сального истоптанного ковра. Хныканье прекратилось. Фигура подняла голову.
Нахлынувший страх стер изувеченную комнату, непонимание происходящего, заставил вжаться в нагромождение мебели. Ножка стола больно впилась между лопаток.
Женщина была мертва. Кожа заметно отслаивалась от лица и казалась твердой, с прослойкой застывшей крови.
– Ты хорошо присматриваешь за моим малышом? – спросила мертвая женщина из угла игровой. К шерстяной кофточке прилипли мокрые рыжие пряди. Николаевна?
Воспитательница подняла руку и откинула лицо в сторону, точно страницу детской книжки-картонки с отверстиями для пластиковых глаз с подвижными зрачками. Олег не закричал. Наверное, потому что крика было слишком много.
– Ему у тебя нравится? Мой малыш не слишком сильно шумит по ночам?
Голова покойницы стала тянуться вверх, захрустели шейные позвонки, кожа между ключицами расползлась на бледные полосы. Олег зажмурился. «Неправда, этого нет». Раздавшийся за закрытыми веками звук поднял к кадыку сгусток тошноты. Будто от вареной курицы неспешно отломили ножку или крылышко.
Олег понял, что должен открыть глаза, иначе в голове что-то лопнет и навсегда потухнет свет.
«Сделай это. А потом убирайся, беги».
Голова воспитательницы висела в воздухе, под самым потолком. С телом ее соединяла блестящая алая нить.
От увиденного кошмара его едва не вывернуло. Это походило на безумную скульптуру, экспонат музея Гюнтера фон Хагенса, изображающий изощренное всевластие над человеческим телом.
В Олеге медленно взошел ужас – очищенный от всего лишнего ужас: это конец. Он подался назад, вдавил себя в мебельную кучу, и она разошлась, рассыпалась. С улицы по стеклу визгливо заскребли металлические пальцы – няня.
В горло словно набили снега. Сердце колотилось о ребра. Движение крови было громким, оглушающим.
– Тебе здесь не нравится, Голежик? Хочешь домой?
Олег продавил преграду, развернулся и оказался лицом к открытой двери спальни.
По стенам сползал желтый электрический свет. Почти все пространство комнаты занимала темная, клубящаяся, живая масса.
Всхлипнув от ужаса, Олег попытался отвернуться, но не смог. Подавился зловонным воздухом и закашлялся, продолжая пялиться в подвижный мрак широко распахнутыми глазами.
– Детишки верят в нас, и поэтому мы бессильны, – сказала темнота. – Другое дело вы, взрослые… Даже получив доказательства, видя, слыша, вы сомневаетесь, страшитесь – не нас, а возможного помешательства. И тогда на границе веры и неверия открывается излом.
Огромная чернильная туча.
В ней никто не прячется, подсказал рассудок, цепляясь за рваные края.
Потому что туча и есть кто-то.
Нет, в спальне находился не великан, которого принес домой Антон. Тот цокающий и нашептывающий демон, он… был еще ребенком, мелюзгой… всего лишь клеткой чего-то большего. Черной болезни. Отвратительной суммы.
Здесь, в саду, в спальне… здесь вздымалась и опадала дымчатая опухоль всех детских кошмаров.
– Я не буду… – попытался Олег, но в горле предательски булькнуло.
Со дна теней всплыло лицо: проступил подбородок, остро подались вперед скулы, потекли расплавленным воском лоб и щеки, красные слезящиеся глаза тускло зажглись над воспаленными подглазьями, точно надтреснутые магические шары. Последним появился рот – или, скорее, просто безумный хохот, который очерчивал контур губ.
Это был ребенок, полоумный, уродливый, древний, но ребенок…
Тогда Олег снова попробовал отступить, в надежде, что его воображение не сможет долго держать столько жуткую картинку. «Сейчас лицо исчезнет, – подумал он, – сейчас…»
Лицо исчезло. Втянулось в черный туман.
Это придало иллюзию сил, решительности. Так же, как и сделанный шаг.
– Я не буду с тобой дружить, – сказал Олег, балансируя на границе безумия, понимания, вопля. – Ты слишком мрачный… плохой… Уходи, иначе я представлю, и ты лопнешь, как мыльный пузырь.
Вот и все. Все, что у него есть. Все, на что он способен.
Олег провернулся на пятках, точно пьяный, и, пошатываясь, стал обходить сломанные стулья и столы. Под потолком жужжали облепленные мертвыми насекомыми лампы.
Голова воспитательницы с лицом-страницей билась в верхнем углу комнаты,