Читать интересную книгу Старый дом (сборник) - Геннадий Красильников

Объявили приговор. Для троих жуликов суд на этом закончился. Но для меня он еще только начинался. При выходе из зала я увидел Анну Балашову, она стояла очень близко, глаза ее были обращены ко мне, в них я заметил слезы. Нет, сейчас я не мог с чистой совестью смотреть в эти глаза, ясный их взгляд слепил меня. Если бы я мог рассказать ей все, что было на душе, если бы она согласилась выслушать меня! Но в глазах ее стоял испуг, они были влажными, и я прошел мимо, не подняв головы.

Дни после этого стали казаться невыносимо длинными, я старался избегать встреч с людьми. Когда проходил по улице, чудилось, что люди смотрят на меня из всех окон, указывают пальцами: "Смотрите, смотрите, вон идет Алексей Курбатов! Не смог поступить учиться, с ворами снюхался! Смотрите, вот он идет…" Правда, этого никто мне в глаза не говорил, но слова эти я словно слышал за спиной. Дома за столом кусок не шел в горло, косые взгляды отца полосовали ножом: "Нечего говорить, вырастили сына себе на радость! Эх-х…" Только мать по-прежнему ласкова, старается незаметно подложить кусок получше: "Ешь, сынок, ешь, лица на тебе не осталось, похудел весь… Ешь, а то захвораешь, не ровен час…"

Алексея Кирилловича в эти дни в Чураеве не было — уехал куда-то по делам колхоза. Узнав, что ночью он приехал, я прямиком направился к нему. Захаров был дома, играл с сынишкой.

— A-а, техник-механик! — приветствовал он меня. — Здравствуй, проходи, рад тебя видеть! Что это ты вроде невеселый! Ты посиди пока один, а я уложу спать разбойника. Давай, Вовка, баиньки, а? Во-от, так… Папку надо слушаться, папка добрый, но сердить его не следует. А ты у меня молодец, правда?

Болтая с сыном, Алексей Кириллович бережно понес его на руках за перегородку, уложил. Вскоре он вернулся, сделав круглые глаза, погрозил пальцем:

— Тс-с, ни звука! Спит, но все слышит, точно гусь на посту… Ну, тезка, выкладывай, что у тебя. Вижу — неспроста пришел. Но я уже привык, что к председателю редко идут делиться радостью, а все больше — наоборот! А?

Захаров беззвучно засмеялся, но смех его был невеселый. Но куда, как не к этому человеку, понесу я свою беду? Отцу не сказал, а к Захарову пришел, потому что знаю: не оттолкнет он.

— Алексей Кириллович, отпустите меня из Чураева… Разрешите уехать…

— Что за чушь! — изумился Захаров. — Просто блажь или… что-нибудь серьезное?

— Не могу я больше здесь оставаться… Да вы сами знаете, к чему рассказывать! После такой истории мне здесь… стыдно глаза показывать людям. Разрешите уехать, Алексей Кириллович! Куда-либо на стройку:..

Захаров молчал, хмурился, поглаживая подбородок. Затем спокойно проговорил:

— Здесь женщин нет, так вот я тебе, тезка, по-мужски скажу одно слово… — и он ясно, отчетливо выговорил крепкое мужское ругательство. — Понял? Эх, Алексей, Алексей… Не хочешь понять того, что люди тебе добра желают, настоящим человеком хотят тебя видеть, а ты… упрямо нос воротишь. Ну, скажу откровенно: куда ты поедешь? Ага, сам пока не знаешь! Ясно… А я вот что скажу: никуда тебе не надо уезжать, место твое здесь, в родном колхозе! Или ты не считаешь его своим? А? Счастье твое здесь, и будущее — тоже, и не надо отталкивать его собственными руками. Котеночка за шиворот тянешь, тычешь мордочкой в блюдце с молоком, а он, глупыш, мяукает, царапнуть норовит. Вот и ты тоже вроде того котенка! Нет, нет, ты головой не тряси, лучше на ус наматывай. Скажи, кто попрекнул тебя за… ну, за этих жуликов?

— Н-никто пока, но… я сам чувствую, как… Словом, все знают, стыдно на улицу показаться!

— Это другое дело. Но на людей зря не греши, молод еще, не знаешь, каков наш народ. Он попусту болтать не станет, а коли заслужишь — в глаза скажет. Н-е-е-т, брат, если бы народ посчитал тебя виноватым, так просто ты бы не отделался, заявили бы примерно так: мол, ты, Курбатов, оказался дурным человеком, с нами тебе не жить, катись-ка следом за дружками! А тебе говорили такие слова? Нет? То-то же! Значит, народ разобрался, правильно рассудил, что вины твоей большой нет, наперед выправишься. Всяко можно о себе подумать, важно — как народ скажет так тому и быть. Он тебя на какую угодно высоту вознесет, а может и больно ушибить! У него — как у отца с матерью: слова жестки, да руки ласковы… Мой тебе совет: выкинь из головы всякую мысль о том, чтобы бежать куда-то, выкинь и позабудь! А может, тебе работа твоя не нравится?

— Нет, почему… Работа хорошая, как раз по душе…

— Большего и не требуется! Если человек работает с охотой, желанием, значит, он на своем месте. А ошибки… У кого их не бывает? Не помнишь, чьи это слова, что не ошибаются только те, кто равнодушен к своей работе? Вот так, тезка. Оставайся до осени, а там увидим… Да, хочу еще спросить: дальше учиться думаешь?

— Как же, конечно! Ребята все учатся…

— Правильно! У каждого человека должна быть большая мечта, чтоб тянулся он к ней, как в темную, глухую ночь путник тянется к далекому огоньку. Значит, твой огонек — учеба, так?

Я кивнул головой: да, только так! Алексей Кириллович помолчал и, откинувшись на спинку стула, сказал вдруг даже просительным тоном:

— Есть у меня такое предложение, тезка: учиться вдвоем, вместе. И ты должен меня взять как бы… ну, под шефство, что ли. Одним словом, помощь твоя потребуется. Как ты, а?

Видя мое недоумение, он весело рассмеялся, но тут же, вспомнив о сыне, прикрыл ладонью рот.

— Фу ты, про меньшого Захарова совсем забыл… Так непонятно? Сейчас объясню. Дело в том, что родилась у меня мыслишка начать учиться заочно. Правда, теперь, пожалуй, и поздновато, но… как говорится, никогда не поздно сделать доброе дело, а в особенности — учиться! Пока сидел я в райкоме, учил других, советы давал, тем временем незаметно сам от людей отстал. Останься я на прежней работе, так, пожалуй, и по сей день не замечал бы этого несоответствия. А в колхозе, когда непосредственно живешь с людьми, одним с ними воздухом дышишь, ненормальность эта быстро выявляется. Оказывается, председателю колхоза нужно быть универсалом! Багаж мой оказался явно устарелым… Думаю постучаться в святой храм науки — поступить в сельскохозяйственный, это у меня давняя мечта детства. Но… чтобы вступить в этот храм, надобно сдать вступительные экзамены, а это для меня сейчас не так-то просто! Вот и прошу тебя, Алеша, помочь мне в этом деле: знания у тебе еще свежие. Сильно смущает иностранный язык. В памятке для вступающих в вузы сказана: экзамен по одному из иностранных языков. Когда-то я изучал в школе немецкий… Как там: Анна унд Марта баден, Анна и Марта купаются. Кхм… На фронте, правда, я пополнил свои знания по-немецкому, но… несколько однобоко. Например, крепко усвоил повелительное наклонение: "Хальт! Хенде хох! Фарвертс!.." Но для того, чтобы поступить в институт, этого, к сожалению, мало! У тебя какая оценка по немецкому в аттестате?

— "Четверка…"

— Да мне бы хотя на "троечку" сдать! — улыбнулся Захаров и, вставая, протянул руку. — Значит, по рукам? Добро! Учеником я буду прилежным. Валяй, тезка, по своим делам и помни: ты нужен нам в Чураеве, а не где-то в стороне!..

Снова, как в ту памятную новогоднюю ночь, я уходил от Захарова с зарядом новых сил, точно человек этот имел счастливую способность аккумулировать людей своей неистощимой верой и энергией. Как будто и не бывало гнетущей тоски и тяжести, я чувствовал, что снова могу смотреть людям в глаза. А ведь, собственно, ничего особенного не произошло, просто один человек пошел к другому, и они поговорили. Один сказал другому самые простые, обычные слова, и человек помог человеку!

…Мне еще оставалось закончить проводку электролинии на ферме, и от Алексея Кирилловича я направился прямо туда. Во вновь отстроенном общежитии дежурили доярки — Анна Балашова с подругой. Завидев меня, Анна заметно растерялась, отвернувшись к окну, принялась листать какую-то книжку. Подруга ее понимающе улыбнулась и быстро выпорхнула на улицу. Мы остались вдвоем. Скинув тяжелую сумку с инструментами, я подошел, встал с девушкой рядом и осторожно взял ее руку в свою. Она повернулась лицом ко мне, я видел, как быстро-быстро бьется тоненькая жилка над ее правой бровью, Я впервые видел ее лицо так близко от себя, но оно почему-то казалось мне знакомым до малейшей черточки. Она не отняла руки, я ощущал шершавость ее ладони и мягкую кожу на тыльный стороне. Рука у нее была маленькая, но сильная, пряничная к работе, с малых лет.

— Анна, — сказал я шепотом, — ты не сердись: платок твой — помнишь, зимой? — я его запачкал… Поранил руку и перевязал им. Он здорово запачкался… Ты не сердись, это я не нарочно.

Анна нагнула голову и ответила прерывистым голосом:

— А я, Алеша, вовсе и не сержусь. Что платок?.. Я могу приготовить другой, если… если тебе хочется.

— Спасибо, Анна. А я… мне уже не верилось, что ты со мной будешь вот так… просто говорить. — Она непонимающе вскинула бровями. — Ты знаешь, о чем я… Ты ведь была там, на суде…