О боже, о боже, о боже…
Меня уже подстерегала смерть. А я так ничего и не успел добиться в жизни. Никогда уже не встретить мне настоящую любовь. Никогда мне не обрести настоящего могущества, и мое имя так и не будет вписано на страницы истории. Мне суждено умереть: никому толком не известный тридцатичетырехлетний посланник затерялся в этом безобразном потускневшем городе; таков будет мой конец… безвозвратный конец.
Вернувшись в карету, я запер дверцу на засов. Мне представилось мягкое белое тело Анджелины, покрытое нарывающими темными бубонами. Сердце заколотилось с такой силой, что меня начало подташнивать. Мулы тащили карету по грязному мраку римских улиц, а я тихо плакал, обхватив руками голову.
Рим, 17 ноября 1503 года
ЧЕЗАРЕ
Я распахнул ставни. Во мраке клубились облачка. Насмешливо прищурив глаза, я взирал на этот мир — огромный и незримый, еще не покоренный. Мне вспомнились детские мечты — я хотел стать Цезарем. Хотел стать Александром. А вместо этого сейчас вынужден маяться от безделья в золоченой римской клетке. Вынужден ждать, надеяться и медленно умирать со скуки. Тратить понапрасну время. Мои таланты растрачивались попусту, медленно чахли и усыхали.
Прибыл курьер из Флоренции. Я слушал его, черт побери, затаив дыхание. Но их ответ отрицателен. Нудные и бесстрастные пустые речи, но никаких гарантий безопасности, никаких соглашений.
Я всадил кулак в стену. Мой возмущенный крик затих во мраке. Я послал за моим любимым посланником.
Макиавелли явился, и я обрушил на него свой гнев. Выплеснул свой гнев на Флоренцию.
— Вы ВНОВЬ подвели меня, — взревел я. — Но больше я не допущу такого. Я заключу соглашение с Венецией. Да, я подпишу договор с самим дьяволом. Я сделаю все возможное, чтобы уничтожить вашу республику.
Я изверг весь свой гнев и злость. Вышагивал взад-вперед и рычал как зверь в клетке.
Но, прямо взглянув на него, я не увидел в его глазах никакого страха. Не заметил даже скуки или насмешки. В них читалась жалость. Проклятая ЖАЛОСТЬ!
Макиавелли чертовски умен и сообразителен, я всегда знал это. Но сейчас его сообразительность просто невыносима. Он разгадал все мои тайны. Мои тайные слабости. Мои секретные связи. Ему удалось найти бреши в моей маске.
Наконец я перестал бушевать. Макиавелли ответил мне — все той же нудной пустопорожней чепухой. Тянул время. Водил меня за нос. Щекотал мои нервы тонкими клинками остроумия. Точно так же как поступал недавно я со всеми этими благородными, влиятельными и взбешенными горлопанами.
Неужели я обескровлен, обречен на медленную смерть? Разве судьбоносный меч уже занесен над моей головой?
Я отпустил Макиавелли и вызвал Агапито.
— Завтра мы уезжаем, — сообщил я ему. — Все мы. Направимся в Романью.
— Каков же ваш план, мой господин? — нахмурив брови, спросил Агапито.
— К дьяволу планы. Я не знаю, что буду делать. Но я ДОЛЖЕН уехать отсюда. Разве вы не понимаете, Агапито? Такая жизнь сводит меня с ума. И больше никаких вопросов, черт побери; делайте, что велено.
— Простите, мой господин, — со вздохом произнес Агапито, не отрывая глаз от пола. — Я передам ваши приказы, но не поеду с вами. Я больше не хочу служить вам, ваша светлость.
Et tu, Agapito?[44] Я промолчал. Он поклонился и вышел.
Я не стал бить кулаком стену. Не стал кричать во мрак. Вглядываясь в огромный незримый мир, я уже знал, что никогда не покорю его. Мне никогда не стать Цезарем. Не стать Александром.
Все мои мечты рассыпались прахом.
25 ноября 1503 года
НИККОЛО
Утро началось просто великолепно. Впереди нас ждал редкий солнечный день в Риме, и когда я тщательно обследовал свое обнаженное тело в свете, проникающем из открытого окна, то не обнаружил ни одного черного бубона. Прошло уже больше десяти дней с тех пор, как я увидел красный крест на двери Анджелины, но я по-прежнему чист. Я здоров и буду жить!
Я отправился в Ватикан, и меня встретили новостями о том, что Чезаре Борджиа, который покинул Рим всего неделю тому назад, арестован папскими войсками за отказ сдать свои города в Романье. После этого до меня доходили разные слухи: что он плакал, когда его, закованного в цепи, вели на корабль; что Папа собирается обезглавить его на площади Святого Петра.
Все вокруг смеялись и шутили, обсуждая судьбу герцога; я смеялся вместе со всеми, но это веселье не затрагивало мою душу. Я возлагал на Валентинуа огромные надежды. Кто еще обладал достаточной силой, чтобы выгнать из Италии чужеземцев и создать у нас единое государство? Кто еще мог бы предложить Никколо Макиавелли тот влиятельный статус, которого тот так страстно желал и вполне заслуживал? Герцог превратился в бледную тень своего же былого величия, и ничто не в силах теперь спасти его; но это не означало, что я не могу сожалеть об утраченных возможностях.
Целое утро я усердно трудился, сочиняя петиции кардиналам и отчеты для Синьории, а во второй половине дня, как и предложил Франческо, мы отправились на прогулку.
— Никколо, вы здесь уже почти месяц, а до сих пор не видели развалин древнего города. Это просто возмутительно для такого любителя истории, как вы.
В общем, мы отправились взглянуть на Колизей и Большой цирк[45], осмотрели также громадные ванны терм Диоклетиана. Мы вспоминали Цицерона и Цезаря, Брута и Августа. Потом Франческо вернулся в Ватикан, оставив меня в одиночестве на заросшей травой площади вблизи Форума, где я пожевал жареных каштанов под холодным солнцем и поглядел на представление, устроенное наряженными в тоги лютнистами — они исполняли, скорее всего, песни Древнего Рима. Однако даже здесь, даже касаясь тех самых камней, к которым прикасались пальцы древних римлян, даже видя пейзажи, которые видели их глаза, я по-прежнему не ощущал подлинной связи с прошлым. Оно не ощущалось мной как некая реальность. Они не воспринимались как реальные личности. Разумом я понимал, что они были такими же людьми, как мы, с такими же страстями, с такими же земными проблемами, надеждами и страхами. Мне хотелось понять, как они жили, что чувствовал каждый из них. Мне хотелось постичь ход их мыслей, но… ощущал я лишь камни; видел лишь луга и холмы. И додумался я лишь до одного: я живу здесь и сейчас, а то славное прошлое уже не существует в нашей реальности.
И все-таки… история говорит с нами. Обычно она что-то нашептывает: слишком тихо для обычного уха и на непонятном языке. Если бы мы только сумели понять ее слова, нам открылась бы глубочайшая мудрость…
Затаив дыхание, я пристально вглядывался в развалины древнего Форума.
История, я весь внимание. Поговори со мной.
И опять она что-то шепчет, упорно и настойчиво. И опять, черт побери, я не понимаю ни слова.
Дожевав каштаны, я собрал вещички и побрел обратно в гостиницу. До свидания, история, поболтаем с тобой позже.
5 декабря 1503 года
ЧЕЗАРЕ
Звон цепей и зловоние. Гвардейцы связали мне руки. По тускло освещенному коридору меня повели из Ватикана в замок.
Мы остановились возле какого-то окна. Стражники подтолкнули меня к оконному проему. Возможно, подумал я, сейчас меня сбросят вниз, и я разобьюсь насмерть, упав на камни площади Святого Петра.
Но они не стали этого делать, а просто заставили меня смотреть в узкий оконный проем.
— Его святейшество сказал, что вы захотите взглянуть на это.
Я нахмурился. Пригляделся. На площади какая-то процессия. Кардиналы и священники. Монахи и толпы народа. А в центре — римский епископ собственной персоной. Делла Ровере — мой враг и предатель.
Я закрыл глаза. Отпрянул от окна. Стражник прижал меч к моему горлу:
— Он хотел, чтобы ты СМОТРЕЛ, дьявольское отродье!
Я открыл глаза. Эта проклятая коронация… Папа Юлий II… Он использовал меня. Одурачил. Обманул и предал. Даже его имя издевалось надо мной. Оно словно заявляло: «Настоящим Цезарем стал я, а не ты».
Я наблюдал. Священник держал золотой пастырский посох, привязывая к нему льняную кудель. А потом поджег ее. Лен сгорал. Он превращался в пепел.
— Pater sancte, sic transit gloria mundi, — нараспев произнес священник.
Понятно… Святой отец, так проходит слава мирская.
Стражники поволокли меня обратно. Они грубо втолкнули меня в отвратительное адское зловоние. Они бросили меня в темной каморке. Заперли дверь. Они плевали на пол и хохотали.
— Погляди-ка теперь на себя… великий Чезаре Борджиа.
Я размышлял над человеческой шахматной доской, изыскивая возможность, несмотря ни на что, поставить чертов мат.
Я думал о моей сестре — мне не суждено больше увидеть ее.