Читать интересную книгу Дарующие Смерть, Коварство и Любовь - Сэмюэл Блэк

Не желая зря тратить время в такой скучной и подавляюще унылой компании, а также не желая получить затрещину (что казалось в ходе нашего общения все более вероятным), я решил смягчить гнев герцога мягкими обнадеживающими замечаниями. Мало-помалу он успокоился. Когда я наконец избавился от этой аудиенции, мне показалось, что она длилась тысячу лет.

Флоренция, 8 ноября 1503 года

ЛЕОНАРДО

Я проснулся рано, разбуженный монотонными голосами монахов. Умывшись, надушился, оделся и вышел прогуляться до пекарни по еще сумеречным улицам. На перекрестке я миновал уродливую святую гробницу. Прошел мимо двух болтающих в полумраке проституток. Оставил позади пьяницу, извергавшего содержимое своего желудка на чьем-то пороге. И вновь мне представился город моей мечты, возведенный на месте узких, извилистых и темных улиц нашего реального города. Но сегодня эти картины не вызвали у меня отчаяния или сожаления. У меня возникло ощущение, что все еще возможно… словно одной силой воли я мог действительно построить город, прежде существовавший лишь на моих эскизах.

Замысел творца превратился в замысел Господа.

Я отдал тесто пекарю, и он сунул его в печь. Я наблюдал, как тесто поднимается, покрывается корочкой, начинает золотиться; я вдохнул источаемый хлебом аромат, пробудивший чувство голода… и потом, завернув его в салфетку, чтобы не обжечься, отправился домой. Устроившись за столом в большом зале, я завтракал в одиночестве, не считая урчащей кошки, тершейся у моих ног, и одновременно размышлял над зарисовками в моей тетради. Они выглядели славно — устрашающе и прекрасно.

Безудержная вихревая спираль убийственной воронки…

Завершив завтрак, я вновь вымыл и надушил руки, достал пастель и начал рисовать. Время пролетало незаметно. Я любил такое занятие, такое полное погружение в творчество, но жутко даже подумать, как быстро проносились дни, пока я в упоении трудился над двумя картинами — заказом для Большого зала и…

Ее лицо заполняло мое сознание…

Отложив мелки, я опять направился в спальню. Портрет ее стоял на мольберте в углу рядом с моей кроватью. Его я видел последним, ложась по ночам спать, и первым, просыпаясь по утрам. Женское лицо. Я вглядывался вновь в те глаза и губы, в реки и расщелины памятных видов, что темнели вдали за ее спиной синеватыми осенними красками дымчато-размытой перспективы грядущих потерь… Год тому назад в Имоле. Сорок лет тому назад в Винчи. Размышления о прошлом порождало во мне своеобразное головокружение.

Достав из кармана плоское зеркало, я прикладываю его к краю холста и изучаю отражение. Так лучше всего можно заметить мои собственные ошибки и недостатки. Отраженное, перевернутое изображение выглядит как чужая работа. Я оценивающе вглядываюсь в нее и осознаю, что в ней не так. Что там не совсем верно. Пока еще чего-то не хватает.

Для понимания тайны той улыбки…

Из-за толстых монастырских стен голоса доносились до меня тихим шелестом, подобным дыханию ветра. Воздух в комнате пропитался запахами масляных красок, скипидара и лаванды. Я смешал краски на палитре. Выбрал кисть. Подошел к картине, нанес светлые мазки на небо… сгустил тени… поменял очертание ее губ… Полностью погружаясь в картину, я сам словно переставал существовать в реальности, душа сбрасывала физические оковы… парила свободно. Мир за пределами холста исчезал со всеми его тревогами, страхами и сомнениями, и я пребывал в некоем остановленном мгновении, в мире оживленной памяти. Я дышал с ней одним воздухом, проникался ее запахом, поглаживал ее кожу, чувствовал ее тепло. Она улыбалась мне.

Отступив на шаг от картины, я вдруг начал вновь осознавать существование моего тела, земное притяжение, спящую на моей кровати кошку, паутину, поблескивавшую под потолком, послеполуденный солнечный свет, окрасивший стены красновато-рыжей палитрой. Вздохнув, пришел в себя. Возвратился в «реальный» мир.

Заказчик (муж мадонны Лизы, которая якобы являлась объектом моей картины) нашел меня здесь несколько дней назад. Он размахивал своим контрактом, требовал отдать его заказ. Я успокоил его, дав обещания, потом отправился повидать Салаи. Мой помощник сейчас делал копию этой картины — более достоверную, больше похожую на саму даму и меньше — на мои воспоминания, на мои навязчивые сны. А новую, «памятную» картину я сохраню для себя. Не думаю, что мне вообще захочется ее продать.

Я обещал, что верну тебя к жизни, и…

Пройдя в другой конец комнаты, я закрыл глаза. Я позволил воспоминаниям затуманиться, слиться воедино и ожить под моими веками. Доротея в момент прощания. Матушка во времена моего детства. Любовь, божественность, таинство жизни.

…И моя воля…

Я открыл глаза.

40

Рим, 13 ноября 1503 года

НИККОЛО

— Сын, Франческо! У меня родился сын! Мы назовем его Бернардо, в честь моего отца. Надеюсь, я смогу стать хорошим отцом для Бернардо, таким, каким отец был для меня. А нет ли у вас желания стать крестным отцом моего отпрыска?

К моему удивлению, кардинал заключил меня в такие медвежьи объятия, что на время я потерял способность дышать. С силищей, какую я и не подозревал в нем, он поднял меня в воздух, а когда вернул на грешную землю и отпустил, то я узрел в его глазах слезы радости.

— Никколо, это будет для меня огромной честью, — заявил он охрипшим от волнения голосом. — Стать крестным отцом вашего первого сына… какая чудесная новость! Мы должны это отпраздновать!

За трапезой мы одолели три бутылки самого лучшего салернского вина из запасов кардинала, обсуждая тему отцов и сыновей. В итоге, разговор неизбежно коснулся политики, и я рассказал Франческо о моей последней — вчерашней — встрече с герцогом Валентинуа. К моему изумлению, герцог сам извинился за свое поведение во время нашей предыдущей встречи. Потом он завел разговор о том, что надо смотреть в будущее, не грустя о прошлом, и изложил свои планы относительно союза с Флоренцией для быстрейшего выдворения венецианцев из Романьи. Это была вполне убедительная копия прежнего герцога, и все же у меня остались кое-какие сомнения. Прежний Чезаре — настоящий Чезаре — обладал глазами леопарда, страстными и целеустремленными; а глаза этого человека скорее напоминали глаза безумца, столь же легко и бесцельно менявшие выражение доброты и жестокости, как ясное небо, омрачаемое внезапно налетевшими тучами.

Франческо, видимо, не удивило мое описание.

— Никколо, он уже далеко не тот человек, с которым мы познакомились в Урбино. Он стал нерешительным, подозрительным и психически неуравновешенным.

— Он говорил, что это последствия его долгой болезни.

— Может, и так. Или просто дело в том, что он слишком привык к щедрым улыбкам госпожи Фортуны и никак не оправится от нанесенного ею недавно удара. Скажу вам откровенно, я совсем не уверен, что герцог вообще способен покинуть свои уютные апартаменты, не говоря уж о том, чтобы отвоевать свои города в Романье.

После ужина я распрощался с Франческо и нанял нескольких солдат для сопровождения моей кареты до одного особнячка в центре города. Именно там жила Анджелина. Миловидная юная грешница; с недавних пор я навещал ее каждые пару дней — от бесконечной осенней сырости башка, как говорится, пухла, а денежки таяли, — но с удовольствием заглядывал бы к ней ежедневно, если бы мог себе это позволить. Я трясся в темном экипаже — колеса непристойно грохотали по булыжным мостовым — и, с радостью думая о моем новорожденном сыне, мечтал о соблазнительном белом теле Анджелины.

И вот карета остановилась. Я распахнул дверцу и выпрыгнул на улицу. Оказавшись на твердой земле, услышал слова одного из солдат:

— Ужасная досада.

В наступившей тишине раздался детский кашель и звуки тихой музыки. Я направился к двери Анджелины и вдруг, разглядев ее в факельном свете, испуганно замер. На деревянной панели был намалеван большой красный крест.

— Сочувствую вам, господин, — произнес кто-то за моей спиной.

О боже!

Колотя кулаком в дверь, я крикнул:

— Анджелина! Жива хоть она или мертва?

Но мне никто не ответил.

О боже, умоляю, спаси и сохрани.

Мне вспомнилось, как я целовал, обнимал и ласкал ее, как мы сливались в экстазе всего три дня тому назад. Была ли она больна уже тогда?

О боже, о боже, о боже…

Меня уже подстерегала смерть. А я так ничего и не успел добиться в жизни. Никогда уже не встретить мне настоящую любовь. Никогда мне не обрести настоящего могущества, и мое имя так и не будет вписано на страницы истории. Мне суждено умереть: никому толком не известный тридцатичетырехлетний посланник затерялся в этом безобразном потускневшем городе; таков будет мой конец… безвозвратный конец.