Сегодня заголовки критических статей вроде: «Фантастика. Что же это такое наконец?» — кажутся уже несколько анахроничными. Но еще несколько лет назад, когда один доктор философских наук мог озаглавить свою статью в центральной газете: «Обедненный жанр», а в «Литературной газете» всем известный прозаик мог так вот прямо и заявить, что коэффициент полезного действия фантастики равен нулю, — тогда еще в самом деле приходилось просвещать и объяснять. Сегодня уже не только друзьям, но и недругам «Золушки» ясно, что миллионные тиражи фантастических романов и горячие обсуждения проблем будущего, которые они вызывают (не только среди наших читателей!), то есть несомненно выдающееся воздействие фантастики на формирование человека будущего идеала как-то не вяжется с нулевой пользой.
Мы не станем сейчас анализировать статистику анкетных опросов, свидетельствующих о массовой, поистине всенародной читаемости современной фантастики. Отметим другое: то внимание, которое уделяет ей литературная критика, пока что и в малой мере не отвечает этой популярности. Нынче, правда, покончено с процветавшем в литературной критике фантастики дилетантским любительством. За последние десять — пятнадцать лет сформировалось профессиональное «фантастоведение». Достаточно напомнить вышедшие в это время книги Ю.Кагарлицкого о Герберте Уэллсе, К.Андреева и Е.Брандиса о Жюле Верне, Б.Ляпунова об Александре Беляеве, Е.Брандиса и В.Дмитриевского, Ю.Кагарлицкого, Г.Гуревича, А.Урбана и Н.Чёрной по общим вопросам советской и мировой фантастики. Обширные главы о фантастическом жанре были включены в академические исследования русского советского романа и рассказа.
Но вместе с тем ни одного имени писателя-фантаста мы не встретим в новых учебниках по советской литературе — ни в вузовском под редакцией П.Выходцева (1970), ни в школьном под редакцией В.Ковалёва (1972). Ни на одном литературном факультете курса фантастики не читают: жалобы на это стали уже проникать в печать. Между тем за отечественной фантастикой пристально следят за рубежом, там издают разного рода хрестоматии и библиографические справочники, студенты некоторых американских и канадских университетов, например, слушают специальные курсы. Конечно, зарубежного читателя особенно интересует идеал социалистического мира — фантастика выражает его крупным планом, непосредственно и заостренно. Труды советских фантастоведов уже продемонстрировали эффективность идеологической борьбы на этом фронте художественной литературы и сами явились весомым ее фактором.
Но если на этом фоне немного заняться арифметикой, то менее чем одна книга в год о фантастике против многих десятков монографий о нефантастической литературе, — это соотношение не только ни в коей мере не отвечает степени изученности жанра, но и разительно расходится с его популярностью. Критерий массовости заслуживает в данном случае особого внимания потому, что забвение его порождает такие парадоксальные ситуации, когда, например, даже в дискуссиях о фантастике почти не фигурирует творчество Александра Беляева, чье имя и поныне возглавляет списки наиболее любимых и читаемых авторов, потому что установка некоторых влиятельных писателей и критиков на фантастику, главным образом, для «интеллектуалов» ведет, как мы далее увидим, к методологическим затруднениям, имеющим прямое отношение к нынешнему «кризису».
Сегодня вряд ли есть нужда доказывать силу воздействия этой литературы на сознание народа, как это приходилось делать ещё в 60-х годах доктору исторических наук И.Бестужеву в предисловии к одному из томов начавшей тогда выходить «Библиотеки современной фантастики». Но мы все же приведем один из его примеров, который напоминает, в какую ветхую старину уходит традиционная недооценка фантастики, к заставляет задуматься о глубоких корнях консерватизма мышления. В древности, напоминает И.Бестужев, отнюдь не игнорировали официальную мифологию, тогда как роман утописта тех времен Ямбула о сказочном острове, где нет ни богатых, ни бедных, ни рабовладельцев, ни рабов, воспринимался как забавная игра воображения. А между тем Аристоник, вождь одного из народных восстаний, потрясших Римскую империю, пытался основать на Земле то самое «Государство Солнца», которое рисовал в своем романе Ямбул![336]
Кто знает, быть может, путь человечества был бы во многом иным, если бы пророчества фантастов оценивались тою же мерой серьезности, что и творчество их собратьев-реалистов. Ведь эти пророчества, став одним из источников научного коммунизма, действительно оказали воздействие на ход мировой истории. Известный советский социолог Э.Араб-Оглы, выступающий с содержательными статьями об утопической и научно-фантастической литературе, напомнил как-то весьма любопытные факты. Что, например, пламенный Робеспьер вдохновлял утопическими идеями Руссо; что независимые Соединенные Штаты Америки положили в основу своей конституции образ правления, разработанный в утопическом романе Гаррингтона «Океания»; что утопические сны Веры Павловны в романе Чернышевского «Что делать?» вдохновили целое поколение революционеров.
Речь вовсе не о том, что и великим людям свойственно отдавать дань мечте, — это только одна сторона утопического мышления и вопреки распространенному убеждению не самая главная. Серьезней то, что утописты в своей системе социальных воззрений первыми использовали способность человеческого разума предвидеть будущее. Нам скажут: так то утописты, да еще великие… Но давно ли Герберт Уэллс воспринимался лишь как автор научно-фантастических романов, предназначенных чуть ли не для детского чтения? Ныне его пророчества, как показал в своей книге «Герберт Уэллс» Ю.Каргалицкий, вошли сокровищницу мировой философской мысли. Советские жюльверноведы К.Андреев и Е.Брандис раскрыли примечательный социально-утопический подтекст знаменитой серии «Необыкновенных путешествий». Точно так же, как исторически менялись жанры фантастической литературы, углублялось и её восприятие. На памяти нашего поколения художественная фантастика, скажем, «Туманности Андромеды» или «Соляриса» поднялась в сознании читателя на уровень философского предвосхищения будущего. Ускорение подобных трансформаций по-своему отражает утверждение в массовом сознании нашего века прогностического типа мышления, который прежде называли утопическим. Он самым тесным образом — и, прежде всего, гносеологически связан с коммунистической доктриной, призванной преобразовать мир для человека, и служит одним из свидетельств глубочайшего ее внедрения в культуру, вплоть до обособления в новом типе искусства, каким является современная фантастика разумеется, не вся фантастическая литература обращена в завтра и тем более в социальное будущее. Но все равно категория художественного предвидения остается в современной фантастике центральной (тогда как фантастика традиционная, условно-поэтическая, опирается преимущественно на категорию необычного). Метода есть самое развитие содержания, говорил А.И.Герцен, и принцип прогнозирования вытекает из природы художественного объекта современной фантастики. Существует представление о фантастике как о «части всей литературы, преследующей общелитературные цели, подчиняющейся единым литературным законам …, рассматривающей общие литературные проблемы (типы: человек и мир, человек и общество и т.д.), но характеризующейся специфическим литературным приемом — введением элемента необычного».[337] «Мы стремимся, — утверждают авторы этого высказывания, — не столько отграничить фантастику, сколько, найдя ее специфические черты, слить с общим потоком»[338] художественной литературы. Специфичность проблем современной фантастики невозможно, однако, определить, не выходя за рамки чисто литературных классификаций, как поступают А. и Б.Стругацкие. Литературная специфичность начинается в своеобразии эстетического отношения к действительности. А художественный объект современной фантастики — это человек в его связях не с социальной средой вообще, а прежде всего с новой научно-технической ее сферой, которой нефантастические жанры по традиции уделяют меньше внимания, чем она того заслуживает по своему растущему значению в человеческом бытии.
Поэтому задача заключается в том, чтобы видя фантастику «в общем потоке», выделить ее особенность. Современная фантастическая литература осуществляет как бы принцип дополнительности в гносеологиической системе реализма. В силу быстротечности процессов, совершающихся в научно-технической сфере, фантастика чаще имеет дело с намечающимися тенденциями, чем с устоявшимися закономерностями, — именно отсюда в ней преобладание рационалистической поэтики предвидений, способных охватывать текущие перемены, над условно-поэтической образностью.