В современной «невозможной» фантастической гипотезе в отличие от чуда традиционной условно-поэтической фантастики заложена все же какая-то доля вероятности — мыслимая в расчете на еще не открытые законы природы. Современная фантастическая гипотеза, невероятная с точки зрения известных законов, в то же время вероятна с точки зрения предполагаемых (и не от того ли, что интуитивно предвосхищает еще не познанную связь желаемого с сущим?). Она как бы вмещает полярные противоположности, она отражает живые противоречия естествознания нашего века. И в этом смысле она — амбивалентна. Однако, уже не в прежнем духе классической научной фантастики, когда научные представления, сочетаясь с художественным воображением, направляли его, а скорей в обратном порядке, когда научная логика сама испытывается «на прочность» образной ассоциацией. Тем самым, кстати сказать, современная научно-фантастическая гипотеза более образна, и, когда говорят, -вполне справедливо — о возросшем поэтическом мастерстве современной фантастики, не берут в расчет объективной ее «раскованности» на уровне первоэлемента «жанра» — фантастической гипотезы. Сказывается, конечно, и приток талантливых писателей, возросший благодаря престижу науки и техники.
Но сейчас обратим внимание на другую сторону медали — на то, что если абсолютные законы классического естествознания в старой фантастике жюль-верновского типа сами по себе гарантировали достоверность предвосхищений, то в современной фантастике релятивизм «эйнштейновского» естествознания, открывая новые тематические горизонты и возможности более широкого использования ассоциативно-образного мышления, явился в то же время источником некоторого понижения доверия к ее допущениям. Возможно, что вот эта изначальная, как бы от самой науки идущая относительность современного научно-фантастического материала, в конечном счете, и сказывается в тех теоретических шатаниях, когда научно-фантастическое допущение подменяют порой условно-поэтическим.
На этот гносеологический исток нынешнего «кризиса» стоит указать, так как дискуссия в «Литературной газете» рассматривала преимущественно психологические, т.е. вторичные его обстоятельства. В дискуссии (в диалоге Ю.Кагарлицкого и Е.Парнова) шла речь, например, о парадоксальной «обратной связи» восприятия фантастики и научно-технического прогресса. Когда столько фантастических предвидений стало сбываться, наименее подготовленная часть читателей склонна стала видеть в фантастической литературе доказательство того, что наука теперь «все может». В самом деле, посмотрите хотя бы, сколь обыденным делается на наших глазах тот самый космос, что некогда представлялся — благодаря фантастике — столь романтическим, сколь много утратили в своей заманчивости космические «одиссеи» писателей-фантастов, после того как автоматические зонды, ощупав ближайшие планеты, разочаровали нас в том, что где-то совсем рядом нас ожидают следы иной разумной жизни. Со своей несбывшейся мечтой (что, впрочем, вовсе не умаляет ее великой творческой миссии) фантасты теперь вынуждены если не расстаться вовсе, то по крайней мере удалиться в еще неизведанные глубины Вселенной.
Таких отступлений с завоеванных позиций фантастика середины двадцатого века насчитывает немало и они не прошли для нее даром. Романтика научно-технической революции стала как бы отчуждаться от нее в пользу науки. Вместе с чувством отчуждения от механической «бездушности» научно-технической среды эта деромантизация и сослужила эмоционально-психологическим фоном «кризиса». Не надо преуменьшать значения этого фона: для какой-то части читателей неизбежна чисто эмоциональная оценка явлений научно-технического прогресса. Стало казаться уже, что не только наука «все может», но и что фантастика не может того, что наука. Массовая реализация фантастических предвидений, сперва способствовавшая ее престижу, где-то в 60-х годах перешла точку оптимума и стала давать отрицательный эффект. В своих традиционных темах, а может быть и в целых направлениях, фантастика стала как бы утрачивать интерес первооткрытия. (Напомним, что если в основе эстетического чувства «бытовых», нефантастических типов искусства лежит радость узнавания известного, то в фантастических — радость открытия неведомого).
Разумеется, это была не более чем психологическая иллюзия (хотя о том, будто наука опережает фантастику, говорили некоторые видные ученые), ибо действительно научная фантастика никогда не продуцирует своих идей вне науки — она лишь воспользуется теми, что хранятся до лучших времен в запасниках знания за неимением путей и средств реализовать их немедленно.
Вряд ли поэтому основательно замечание Т.Чернышёвой в интересной, но спорной, на наш взгляд, статье «Научная фантастика и современное мифотворчество», что за последнее время научная фантастика все реже «создает новые идеи и гипотезы (они, как правило, вырастают сейчас в кабинетах и лабораториях)».[349] Гипотетическая сторона науки нынче, быть может, оперативней стала доходить до массового сознания. Но надо отличать темпы литературно-художественного и научно-теоретического творчества от первоисточника фантастических идей. Фантастика «только» производит мысленную «доводку» научной гипотезы и прослеживает возможные последствия воображаемого открытия. Если учесть, что эта ее работа находит продолжение в несравненно более широкой, чем у науки, аудитории, то разговоры об отставании обличают лишь недопонимание задач и возможностей художественной литературы. Другое дело, что за последнее время наука в своем стремительном развитии порядком поисчерпала запас нереализованных идей и тем самым резко подняла критерий новизны. Это, между прочим, тоже понуждает иных писателей переходить в поисках нового ту грань, где мыслимые научно-фантастические представления начинают неуловимо соприкасаться с чудесами волшебной сказки и где современная фантастика порой мифологизирует возможности научного знания.
Важно, однако, понять, что интерес к фантастике зиждется не только на приоритете первооткрывателя. Осуществленные предвидения, если это действительно талантливые догадки, утрачивая вкус новизны, приобретают со временем новое свойство, почувствовать которое поможет одна литературная аналогия. Русский роман девятнадцатого века о «новых людях» первоначально воспринимался тоже в какой-то мере как предвосхищение. Со временем, когда Базаровы и Рахметовы вышли на арену действия, их образы обрели новую художественную силу типов: в них уже можно было узнавать многих реальных людей. По мере реализации предвидений «кризис новизны» как бы восполняется узнаванием известного. Здесь намечается, пожалуй, самое существенное — гносеологическое — сближение фантастической литературы с обычной, нефантастической.
Осуществленные фантастические идеи с течением времени могут обретать научно-историческую и своеобразную эвристическую ценность. Ведь психологический «механизм открытия» в фантастической литературе, подобно «механизму миропознания» в литературе реалистической, — один из коренных типологических ее аспектов. При восприятии целого литературного ряда осуществленных «фантастических изобретений» они, выступая уже в новом, ретроспективном строе, приобретают общенаучный и философский интерес. Дело в том, что «фантастические изобретения» никогда не реализуются полностью и во всяком случае осуществляяются на так, как в романах. Было бы поучительно оценить кризис интереса к отдельным устаревшим предвидениям на фоне вот этого, уже не просто эмоционального, но в какой-то мере теоретического осмысления фантастики, бросающего свет на целые закономерности научно-технической революции. Суммарный эффект, видимо, может определить только время.
Сошлемся на пример с гиперболоидом инженера Гарина из романа А.Толстого. Принцип этого прибора с самого начала выглядел сомнительным: никакими зеркалами нельзя получить пучок нерассеивающейся энергии. Однако квантовой, лазерной оптике такая задача оказалась под силу. В заведомо ошибочном инженерном решении заключена была тем не менее интересная общефизическая метафора, и не случайно академик А.Арцимович провел параллель между гиперболоидом и лазером. Гениальные научно-фантастические идеи оттого, видимо, так долго и живут, что в их метафоричности заложена возможность неожиданного обновления, перехода — на новом уровне знания — в новое качество. И стало быть, на новый уровень интереса. Тезис «кризиса новизны» идет от ученых-естественников, склонных буквалистски сопоставлять вырванные из контекста двух процессов — истории научного знания и фантастической литературы — отдельные эпизоды. Иногда, однако, о метафорической многозначности фантастической идеи забывают и знатоки-литературоведы. В упоминавшейся статье Т.Чернышёвой «Научная фантастика и современное мифотворчество» найден такой любопытный ход мысли: «Сейчас уже считается несомненным, что осуществление контактов с ВЦ (внеземными цивилизациями, — А.Б.) и исследование большого космоса с помощью звездолетов, оснащенных даже самыми фантастическими фотонными двигателями, практически невозможно по целому ряду причин… И все же в научной фантастике звездолеты продолжают бороздить космос, встречаются там с кораблями других цивилизаций» и т.д. «Но ведь это, — продолжает Т.Чернышёва, — ложь, заведомая ложь и ложность такой картины мира может быть понятна и оценена современным знанием… На наш взгляд, мы имеем дело здесь не столько с художественной, сколько с „мифологической” условностью, рождающейся из необходимости для обиходного мышления освоить космос на каком-то уровне».[350]