Читать интересную книгу Вербалайзер (сборник) - Андрей Коржевский

Мне очень хотелось сказать, что любая, мол, но я назвал фамилию.

Окошки стали гаснуть, и с четвертого этажа прокричали:

– У нас между этажами уже все позапирали, как я сойду-то?

– Как хочешь, быстрей давай! – подзуживаемый стоявшим за ближайшим углом Безумным, я был неумолим.

– Ладно, щас, из кухни на втором спрыгну. Жди только!

Минут через пять из высокого окна второго этажа в клумбу с космеей и ноготками, мелькнув под неоновым светом фонарей белыми ляжками, обвалилось что-то невысокое и коренастое. Предвосхищающе оскалясь, Галька подбежала ко мне и сказала:

– Ну, чего звал-то? Пойдем где потемнее, что ли…

Из-за угла вышел Безумный, Галькино возбуждение скоренько испарилось, – наверное, она подумала, что привычный вариант прыжка из окна не стоил.

То перегоняя друг друга и поочередно размашисто уносясь вперед, как кенийские бегуны на десятку, а то и безнадежно отваливаясь в хвост пелотона после горного тягуна-подъема, как велосипедисты на «Тур де Франс», передвигались отрядные дни по августовскому календарю 78-го года. Отгулялись и миновались и День смеха, когда на утреннем построении отряд чуть не вымер от удивления после данной командиром команды «Кто вчера нарушал сухой закон, – шаг вперед!», а вперед шагнули только я, мастер и завхоз, Вовка переспросил «Все?», и больше никто не шагнул, а он и говорит: «Тогда так – эти похмеляться, а остальные – на работу!», и мы втроем вытащили из-под курток заранее припрятанные бутылки и глотнули из горлышек, и День кулинарии, когда смущенные нашим юмором немцы без улыбок сожрали круто пересоленный компот, а я потом не смог съесть столь же могуче переслащенный немчурой томатный суп, и День строителя, когда возвращавшийся с шашлычного пикника в недальнем лесу отряд видел в освещенном окне, как уморительно метались и прыгали я и Безумный, решившие, упившись предварительно до сшибачки, сыграть в настольный теннис, и, ни разу не попав по шарику, обваливались на стол и на пол…

Происшествий там, где вынужденно прикидывавшаяся шоссейной русско-советская дорога заканчивалась навсегда, а асфальт на крыши все привозили и привозили, не было, в общем. Серьезно мы пуганулись только раз, когда после работы не вернулся рыженький вечно небритый немец Гюнтер. Его безуспешно искали по кустам и оврагам и милиция, и комсомольские активисты до тех пор, пока он с прусской педантичностью не вернулся к отбою сам, правда – в дупель. На следующий день выяснилось, что молодой бульдозерист Слава, работавший неподалеку от нас, долго и тайно устанавливал приятельский контакт с Гюнтером, мечтая пригласить его к себе домой и показать семье настоящего живого иностранца. Гюнтер никак не мог взять в толк, чем он так провинился, что получил от немецких комсомольцев строгий выговор с предупреждением, – ведь он честно общался с пролетарским представителем народа-победителя в самой свободной и демократической стране мира. Наверное, Гюнтеров этот порыв малой каплей влился в то цунами, что порушило потом Берлинскую стену, – кто его знает, но это действительно было потом.

А вот что еще было до того и потом, и тут тоже были всякие капли, не первичные коацерватные, конечно, но, в общем, животворящие, в рамках обмена жидкостями, и слезные, и от смеха даже. Помните, как стебанулся мастер-Серега над толстопопой Зиги? Ну вот, – прошло два года, мы уже были на пятом курсе, поднимаюсь я по замызганной институтской лестнице на романо-германский факультет, на кафедру немецкую, за каким-то нафигом, стоят немецко-французские девки, знакомые по отряду озерскому и по другим безобразиям, курят болгарские «ВТ» дымно, гогочут с гарпиевым клекотом. «Иди, – кричат, – сюда». Иду. Суют мне письмо и фотографию. «Зиги, – говорят, – прислала, смотри, – говорят, – младенец какой клевый». Смотрю – ах ты, господи, младенец-то – вылитый Мишка Орловский, только маленький очень, но – не перепутаешь: морда, нос, шевелюра, – ну, я тебе дам! Тут Мишка показывается, я воплю восторженно: «Мишка, гляди скорей, письмо от Зиги, дитенок-то твой!» Реакция Мишкина была неожиданно агрессивной: «Ты что, с ума сошел, что ли? Откуда мой? Да я эту Зиги жопастую пальцем не тронул, да у меня тогда Вика была Саус, с физвоспитания, не помнишь, что ли, дурак?! Вечно она еще есть хотела…» Ну, нет так нет, мое какое дело? А Вика, да-а, хороша была, ценить достойно было некому…

Прошло еще четыре года, – мы с Мишкой вместе служили в армии, приятельствовали по-прежнему, потом Орловский устроился служить в самую-самую организацию, все хвастался. И вдруг – пропал, пропал как есть, – так неожиданно завершается водка в большой бутылке, так гаснет центрально отрубленный свет на даче зимним вечером, так иссякают дождевые струи из грозовой июльской тучи. И еще два года прожились, – встретился мне Мишкин бывший сослуживец и рассказал, что уволили Мишку, да еще партийным строгачом уснастили в дорожку. Начала, как оказалось, Зиги Мишку разыскивать и разыскала: младенец-то рос, пить-есть всем надо, в ГДР – тоже. А Мишка то ли не хотел отпираться, то ли не смог, – письма, говорили, какие-то его были предъявлены… А по тем временам – связь с иностранкой, да проявленная нечестность при оформлении на службу, да членство в партии… Хотя уже и тогда можно было на это все плюнуть и забыть, – с кем чего не бывает? Не поэтому пропал Мишка из телефонной книжки и с линии горизонта. Кому угодно он мог бы впаривать насчет трагической истории любви с таинственной заграничной девой, не мне только. Он-то, Мишка, помнил про Зиги и детскую сантехнику, знал, что и я не забыл, – неудобно ему было, да и длинный мой язык особого доверия ему не внушал. А и грешок передо мной за ним был непроплаченный, а за всепрощением – это не ко мне… Правда, и себя прощать я никого не неволю, – незачем.

Мишка, вдруг прочитаешь, – звони, я тебе про себя такого порасскажу – тебе тоже будет над чем посмеяться!

Um … Zu

Ленин Троцкого любил, —

Пуд муки ему купил, —

Мне – кулич, тебе – маца.

Ламца-дрица, о-ца-ца.

Шел трамвай десятый номер.

На площадке кто-то помер.

Тянут, тянут мертвеца.

Ламца-дрица, о-ца-ца.

Изо всей содержательной чепуховины эпиграфических частушек к содержанию моего рассказа прямое отношение имеют только трамвай и ламца-дрица. Отношение некоторое и весьма опосредованное – маца, но ее можно в уме и не держать, не то придется делать сноску и объяснять, что это такое. Просто, по скудости своей вокально-этнографической подготовки других частушек с ламцей-дрицей я не знаю, а эти слова, да еще и с о-ца-цой, лучше прочих, это если коротко, характеризуют происходившее со мной в Московском областном педагогическом институте имени Н. К. Крупской. Что-то такое при произнесении ламцы-дрицы представляется разлохмаченное, подпрыгивающее, позванивающее в незаметный глазу веселый бубенчик, что ли, в ленточках, а может быть, даже и в лапсердаке, а о-ца-ца – это и высокая оценка с прицокиванием языком, и ритмическое хлопанье в ладоши при удачном бодром и вихлястом вытанцовывании на столе, и много чего другого. Кроме того, по улице Радио, где находится штаб-квартира достославного учебного заведения, ныне аж университета, постоянно двигаются трамваи, мелодически тренькающие невнимательным студентам. В течение пяти лет эти трамваи разных номеров тренькали и мне, уползая куда-то к Яузе, в Лефортово.

И кто только из хорошо теперь известных людей не учился в МОПИ в одно со мною время, – видный, так сказать, поэт Тимур Кибиров, видный спортивный комментатор Твалтвадзе, по правде говоря, «так сказать» к нему подходит больше, видный председатель комсомольцев-банкиров Саша Мурычев, вот я только не видный, а вовсе даже невидимый, – тс-сс! – так надо. Депутаты, бандиты, певицы, спортсмены и танцоры, ученые знаменитые даже – но это все едва ли процент от пропускной способности родного вуза, главным профильным изделием которого были и остаются многочисленные разнопредметные училки, в меру сил и безденежного вдохновения упоенно крадущие недолгие годы счастливого детства у наших ленивых и наглых чад по всей Руси, но в Москве и Подмосковье – особенно. Слава! слава этим незаменимым труженицам транспортира, англо-русского словаря и контурной карты! Что все эти толстые сердитые тетки были когда-то хорошенькими круглопопыми студентками, лучше всего помогает понять тезис об отсутствии чего-либо неизменного в окружающей среде, вторнике и четверге – тоже. Некоторым их этих девиц удавалось неподъемным трудом или по любви не распределиться в луховицкую, скажем, школу на топком берегу реки Вобля, а остаться преподавать в самом институте. Для тех, кто так и не решился окунуться в дымную на морозе прорубь высшего образования, поясняю: слово «преподавание» – это не неологизм от понятия «давать преподу», а наоборот – это вам преподносят, дают или хотя бы пытаются дать, знания, знания – а вы что думали?