Каноэ величественно скользили вдаль, становились меньше, меньше. Дробь барабанов и гудение путар доносились тише, глуше, невнятнее. И вот уже небо смешалось с волнами, и не различить ни каноэ, ни птиц, ни солнца даже. Все смешалось в туманном золотом мареве. Вот уже и слова песни можно разобрать едва-едва, песни, которую поют то ли люди, то ли духи — кехаа, то ли ветер, подвластный лишь одному ранги — небу-отцу:
Плывут за кормой каноэ увядшие лепестки роз.Тонут в волнах океана как смертельно раненные надежды.Ну и пусть! Человек — тане бренен — смертен!Но любовь — продолжательница жизни и света — любовь вечна!..
…Из приемника по-прежнему вылетали сгустки джазовых ритмов. Внезапно уханье, скрежет, вой оборвались. Тут же, без перехода, без паузы, зазвучал доверительный, задушевный голос диктора: «Если вы, пусть и бесповоротно, решили покинуть сей мир по воле своей, задержитесь на несколько минут. Позвоните нам, «Добрым самаритянам», по телефону 63-97-39. У нас всегда найдется для вас и время и слово… Задержитесь на несколько минут… Наберите наш номер. Пока еще не поздно…»
Было около четырех часов пополудни двадцать седьмого декабря. Как всегда по пятницам, в это время центральные улицы Окланда — и особенно Куинстрит — были запружены людьми и машинами. У большинства проезжих и прохожих было отличное настроение. Только что прошли рождественские праздники, через несколько дней наступал Новый год. Окландцы громко обменивались приветствиями, шутками, спешили в свои любимые бары, торопились закупить продукты и подарки. Беспечная суматоха накануне очередного уикэнда.
Через самый центр с включенными на полную мощность по новозеландской традиции фарами медленно двигалась небольшая, состоявшая из нескольких автомобилей траурная процессия. Ее открывал двухместный катафалк. Он вез два одинаковых гроба. На крышке одного из них лежали белые розы, на крышке другого — красные. В следующей машине ехали мадемуазель Дюраль и Дэнис О'Брайен. Было жарко. И он открыл задние окна.
Кортеж проезжал мимо здания вечерней газеты, когда из дверей ее типографии высыпала ватага юрких мальчишек с пачками очередного выпуска. И тотчас послышались пронзительные крики: «Окланд страйп»! Самая информированная газета в городе! «Окланд страйп»! Таинственное самоубийство звезды ринга и героя Вьетнама! Амурные похождения безногого Дон Жуана!.. Ромео и Джульетта атомного века принимают смертельную дозу наркотиков!..»
Мадемуазель Дюраль вздрогнула, закрыла лицо руками. Так она сидела довольно долго, потом выпрямилась, негромко сказала:
— Мервин тоже разносил газеты… На свой первый в жизни заработок он пригласил Джун в ресторан. Тоже первый — в ее и его жизни. Она мне потом сама рассказывала… Боже, так страшно говорить об этих детях в прошедшем времени…
Дэнис рассеянно смотрел в окно. Его тяготила эта поездка — такая поездка! — через центр города. И в столь неподходящее время. Ему казалось, что прохожие поглядывают на катафалк с плохо скрываемым раздражением: «Как это бестактно — портить людям настроение, обнажать перед всеми свое горе!» Он вздохнул и посмотрел на пол, где свернулись коричневым и черным клубками испуганные, притихшие Ширин и Гюйс.
— Никогда себе не прощу! — зло и убежденно произнесла мадемуазель Дюраль, откидываясь на спинку сиденья. — Я, одна я во всем виновата! Как я могла так опоздать! Если бы я была здесь, все было бы иначе, все.
— Кто же мог предположить такое? — отозвался Дэнис. — Кто только мог предположить…
Ему вспомнилась его картина «Люди будущего», которая вызвала шумные толки и бурные споры во время выставок и в Лондоне, и в Париже, и в Касабланке, и в Рио. Люди будущего… В каком далеком столетии наступит ваша эра? Но ведь наступит же когда-то?!
Внезапно с бирюзового неба упал дождь. Сразу потемнело. И по прохладной волне, хлынувшей в машину откуда-то из боковой улицы, Дэнис понял, что дует «южак». Плотные серые тучи скрыли верхние этажи небоскребов. Вспыхнули фары попутных и встречных автомобилей. Медленно разгорались уличные фонари.
— Всеобщие похороны! — воскликнул, поеживаясь, Дэнис. — Вселенские похороны!
Гюйс угрюмо посмотрел на него и тут же вновь уронил голову на лапы…
Незавершенный эпилог
Прошло несколько лет. Поздней весной 197… года веллингтонские любители живописи с чувством приятного удивления обнаружили в вечерней газете скромный текст одного из многочисленных уведомлений: «Завтра с 10 часов утра до 10 часов вечера в Карори, в помещении бывшего особняка финансиста Седрика Томпсона, состоится выставка картин Дэниса О'Брайена. Вход свободный».
Посетителей было немного — за весь день едва ли больше пятисот человек, — главным образом художники, знатоки, критики. Впрочем, в будни трудно было и ожидать иного. Обыватель старался каждую свободную минуту провести в магазинах, где шла бойкая распродажа товаров. Что поделать, инфляция душила экономику, дороговизна — простых смертных. «Тяжкие времена», — вздыхали люди, слушая пятое за год сообщение о взрыве цен на яйца или масло, хлеб или молоко, пиво или сахар. Тяжкие времена! Теперь уж, по правде говоря, мало кто и помнил, когда они были другими…
Картины О'Брайена были выставлены во всех комнатах нижнего этажа: двести пятьдесят больших и малых полотен, последних и давних лет. Они убедительно рассказывали об эволюции творчества художника. Вот первые — милые наивные шаги, плоды трех лет учебы в Париже, веселой, полуголодной, хмельной жизни на чердаках Монмартра. Юношеская кисть предельно реалистична, нередко откровенно подражательна.
Следует длительный период поиска себя, познания и открытия мира, мучительных попыток видения его сквозь призму своей бурной, капризной, зачастую необъяснимой эволюции. Появляются не просто абстрактные картины, нет — пронизанные воинствующим духом бунта против устоявшегося порядка вещей, бунта против самодовольной рутины. И наконец, последний и счастливый этап мудрости и зрелого мастерства, которого дано достичь далеко не каждому, даже большому, Художнику, когда реалистическая манера письма как бы обретает второе и высшее дыхание, когда за ближним планом просматривается дальний план и когда высокая в своей простоте философия творчества укладывается в три слова: «Созидаю для живущих».
Поэтическая фантазия О'Брайена неизменно поражала в равной мере и дилетантов и профессионалов. Это относилось и к сюжетам, но в еще большей степени к его цветовой гамме. «Море О'Брайена», «Горы О'Брайена», «Небо О'Брайена» — эти выражения знатоков живописи являлись синонимами первозданной ликующей мощи природы. Возможно, поэтому всех посетивших в тот день выставку О'Брайена особо заинтересовали пять небольших полотен, вывешенных в маленьком зале рядом со столовой. Новая серия художника была выполнена в нарочито блеклых, сдержанных тонах и была посвящена одной теме: «Человек в пустыне человечества».