…В тот вечер Мервин, Рэй и Тина попали в Окладский выставочный зал случайно. Было двадцать третье декабря. Они поставили довольно большие суммы денег на «своих» лошадок в Сиднейском Гандикапе, на данидинских и веллингтонских скачках, на рысистых состязаниях в Перте. Больше или меньше — им везде везло. Мервин даже сказал, что в своей теории Рэй упускает шестого кита — Удачу. «Удача, — возразил ему Тэйлор, — слепа лишь тогда, когда человек пассивен. В девяноста же девяти случаях она обладает острейшим зрением, и глаза ее — знание и труд».
Завершив дела, они на славу пообедали в «Сазерн Пасифик» и по обыкновению пустились в плавание по морю страстей человеческих. В дешевенькой стриптизной Рэй неожиданно захмелел, сильнее и раньше обычного. И все-таки после стриптизной они заскочили на полчаса в Клуб ветеранов, где Тэйлор затащил их в один из бильярдных залов. Хотя кий совершенно его не слушался, он навязал игру маркеру и в первой же партии проиграл полсотни долларов. Тина почти насильно увела его на улицу.
— Вы знаете, друзья, куда нам теперь пора? — воскликнул Рэй, посмотрев на часы и словно протрезвев. — В Выставочный зал! Сейчас там начнется такое — трудно себе даже представить!
— Ты как хочешь, а я не поеду! — сказал Мервин. — Смотреть эти заранее отрепетированные поединки?
— Выступает Кровавая Джуди! — возразил Тэйлор. — Ты ее когда-нибудь видел на ринге?
— Нет. И не испытываю ни малейшего желания. Я устал и хочу домой. Имею я право на такое желание?
Хотя Мервин и был изрядно пьян, он помнил, что в канун рождества ему может позвонить дядя Дэнис. А дядя Дэнис — верная ниточка к Джун.
— Заедем на полчаса, — примирительно предложила Тина. Шепнула: — Не бросишь же ты меня с ним здесь одну?
Мервин неохотно согласился.
В зале они появились, когда схватка между Кровавой Джуди и Мельбурнской Тумбой уже началось. Сели в первом ряду, чуть сбоку от столика судей. Мервин поставил свою коляску в довольно широком проходе. Голова его находилась почти вровень с полом ринга, и он долго наблюдал за ногами спортсменок. Одни, затянутые в черные трико, ни секунды не стояли на месте, перемещались то влево, то вправо. Изящные, легкие, они, казалось, вовсе не напрягались — не работали, а танцевали. Другие — литые, мускулистые — были похожи на могучие столбы, врытые в пол. Тем большее удивление вызывало, когда они вдруг начинали суетливо дергаться, неуклюже подскакивать, каждый раз пытаясь поспеть за теми, в черном трико, и каждый раз отставая…
Сейчас Кровавая Джуди стояла к Мервину спиной. Он посмотрел на лицо австралийки и подумал, что так беззвучно и бесслезно плакать ей придется до конца поединка: слишком велико было преимущество ее соперницы. Он и раньше читал раза два безудержные — так ему показалось — похвалы «безупречной и вдохновенной технике» Кровавой Джуди. И то, что она в маске, и газетные оды ее мастерству он расценивал как обычную рекламу. Теперь же он увидел, что это не так, реклама здесь ни при чем, перед ним, пожалуй, феномен…
В это самое мгновение Кровавая Джуди легко провела очередной бросок через бедро и, пока Мельбурнская Тумба поднималась с пола, посмотрела Мервину прямо в глаза. Длилось это секунду, но он замер от ее взгляда сквозь прорези в маске, не смея ни дышать, ни думать. Поединок возобновился. Мервин не спускал глаз с Кровавой Джуди. И она почувствовала его взгляд, отпустила соперницу и повернулась к Мервину, подойдя к канату. Не понимая, почему внезапно прекратился бой, публика подняла дикий шум. Крики, свист, топот ног, вой рожков, пулеметный стук трещоток подняли на ноги самых азартных, испуганных возможным проигрышем. По проходу к рингу уже бежали полицейские.
И тут Мельбурнская Тумба совершила роковую ошибку. Она решила, что ее противница прекратила бой, истощив свои силы. Тумба обхватила Джуди со спины и попыталась повалить ее. Та легко вывернулась, но Тумба снова сделала попытку обхватить ее. В следующий момент произошло страшное: Кровавая Джуди вскинула Мельбурнскую Тумбу на плечо, пробежала с ней через весь ринг и швырнула ее за канат, в первые ряды. И столь велика была сила броска, что Тумба уже не смогла подняться. Четверо полицейских уложили ее на носилки и поволокли к выходу.
Зал обезумел от восторга. Но внезапно наступила полная тишина. И в этой, такой необычной здесь тишине Кровавая Джуди перепрыгнула через канаты и оказалась у инвалидной коляски. Сдернув с лица маску, она опустилась перед коляской на колени, взяла руку сидевшего в ней и стала ее то целовать, то прижимать к своим мокрым глазам. И весь огромный зал молча смотрел на застывшего как изваяние смуглого юношу-инвалида в коляске и на плачущую девушку в черном трико.
Некоторые, кому было плохо видно, спрашивали шепотом стоявших впереди: «В чем дело? Что случилось?» Толпа отвечала молчанием…
…Посмотрев на въехавшую в комнату коляску, Гюйс подошел к ней, недоверчиво обнюхал. Поднял морду, увидел Мервина и обмер. И вдруг из его маленькой груди вырвался такой тоскливый стон, что Мервину и Джун стало жутко. Ширин тоже попыталась было приблизиться к Мервину, но Гюйс чуть не вцепился ей в горло: ну, конечно же, это его хозяин!
— Ты, может быть, хочешь выпить, Мерв? — спросила Джун, подкатывая к нему передвижной бар-холодильник.
— А ты?
— Я? — Она отвела глаза. Наконец решилась: — Тебе я могу оказать… Понимаешь, в день матча я всегда на очень сильной дозе допинга…
— Наркотик, — воскликнул Мервин. Она молчала довольно долго, не глядя на Мервина.
— Неужели ты думаешь, что хоть один профессионал смог бы работать без этого? Даже самый сильный, самый выносливый?
— Налей мне виски, Джун, — негромко попросил он.
Она внимательно следила за тем, как он, не отрываясь, выпил целый стакан золотистой жидкости.
— Пожалуй, выпью и я! — Джун налила себе виски, но, сделав глоток, отставила стакан в сторону. — Не могу…
Мервин ласково привлек ее к себе. Она встала на колени перед коляской, прижалась к нему грудью, вздрогнула, поцеловала его в щеку.
— Мы изменились за это время, не правда ли, Мерв? — тихо проговорила она. Он молча кивнул, усмехнулся.
— Ты помнишь, — продолжала Джун, — какая светлая, солнечная была у меня комната? У меня был целый мир, радостный и теплый, отец, друзья учили меня правде и справедливости. Но я никогда не знала и никто не учил меня тому, что у всего в жизни есть изнанка, что на каждый цветок приходится две выгребные ямы, на каждую добродетель — сто пороков, а на каждого пророка — миллион хулителей. И когда я осталась одна, я чуть сразу не захлебнулась в грязи. Я выжила, но какой ценой! Мог ли ты себе представить, что я скажу хоть слово неправды? А теперь я научилась лгать — лгать продуманно, изощренно. Лгу из-за денег — репортерам, тренерам, антрепренерам, публике… И вот у меня есть все — и ничего нет. Ничего настоящего, такого, чем я дорожила бы, что я берегла бы…