Читать интересную книгу Три грустных тигра - Гильермо Инфанте

Он, как обычно, театрально умолк, и я вгляделся в его профиль: дрожащие губы, едва различимые в янтарном свете приборной доски, вот-вот должны были снова заговорить.

— Скажи что-нибудь.

— Зачем?

— Ну, что тебе стоит.

Он нетерпеливо взмахнул рукой, подгоняя меня.

— Ладно, — я чувствовал себя как-то нелепо: в звуковой ловушке: будто проверял воображаемый микрофон, подмывало сказать: раз-раз, но я сказал: — Так, подожди, — снова замолчал и в конце концов произнес: — Лилия не палиндром, а или — палиндром.

Отдадим почести Покойному, столь осуждаемому ныне.

С губ Куэ слетел знакомый и одновременно неведомый шум.

— Морднилап илиа морднилап ен яилил.

— Это что такое, — спросил я, улыбаясь.

— То, что ты сказал, только задом наперед.

Я расхохотался, не исключено, что в восхищении.

— Я на записях этой фишке выучился.

— Как у тебя так получается?

— Очень просто, как писать наоборот. Только нужно часами записывать всякую херню, передачи с жуткими диалогами, которые и проговаривать, и слушать невозможно, беседы в тишине, сельские драмы или городские трагедии с персонажами не правдоподобнее Красной Шапочки, которых ты должен озвучивать нечеловечески наивными голосами, зная, что из-за твоих связок — это называется эвфония — волком тебе не бывать, в общем, разбазаривать время, будто оно вернется к тебе, как вода к тритону, брызжущему на фонтане у въезда в тоннель.

Я попросил его проделать фокус еще раз. Куэкого хрена. Куэрена.

— Как тебе?

— Бесподобно.

— Да нет, — отмахнулся он от лести, как от поклонника, просящего автограф. — Я спрашиваю, на что похоже?

— Не знаю.

— Послушай-ка снова, — и он обратил еще пару фраз.

Я не знал.

— Похоже на русский, правда?

— Возможно.

— Адварп йикссур ан ежохоп?

— Не знаю, скорее, на древнегреческий.

— А ты, бля, откуда знаешь, на что он был похож?

— Ради бога, тоже мне секрет. То есть у меня есть приятели с философского, так они на нем говорят, — с гаванским акцентом, хотел я сказать, но Куэ не был настроен шутить.

— Говорю тебе, похоже на русский. У меня отличный слух. Если б ты послушал запись целиком, точно понял бы: испанский — это русский наоборот. Любопытно, да? Странно.

Нет. Удивило меня другое, да и то не тогда, а сейчас. Тогда меня удивило, что в голосе Куэ не было и следа выпитого. И в том, как он вел, тоже. Удивили упоминания о времени, тритонах и воде. Но, очарованный его словесной эквилибристикой, я прохлопал единственный раз, когда Арсенио Куэ отозвался о времени как о чем-то более или менее ценном.

XVI

Мы въехали в Гавану по улице Кальсада. На Двенадцатой горел зеленый, и мы пролетели мимо театра «Лисеум», как буддийская стрела — дзен! вместо: дзынь! — видеть не могу «Трочу» с ее извилистыми садами и бывшим первоклассным санаторием (который в конце века находился, бог ты мой, в отдаленном загородном поместье под названием Ведадо: что возвышает его в глазах нашего Ле Куэрбюзье, считающего, что музыка — это движущаяся архитектура), теперь превратившимся в убогий лабиринт развалин, и театром времен колонии, ныне отелем, даже не отелем, а траченной временем, полуразрушенной ночлежкой, эти руины не оставят меня невозмутимым, ибо незабвенны для меня. На Пасео мы встали в пробку.

— Серьезно, что ли?

— Что серьезно?

— Ты серьезно, что русский — это испанский наоборот?

— Серьезнее не бывает.

— Святые угодники! — возопил я. — Мы сосуды, сообщающиеся парусники. Это же тютелька в тютельку подпадает под теорию Бустрофедона о том, что кириллица (он говорил: кюриллица/кюлиррица) — это латиница наоборот и по-русски ее можно прочитать зеркально.

— Бустрофедон всегда шутил.

— Ты сам знаешь, шуток не бывает. Все говорится всерьез.

— Или в шутку. Жизнь была тотальной шуткой для него. Или для Него, как пожелаешь. Ничто человеческое было ему не божно.

— То есть для него не было ничего серьезного. Следовательно, не было и шуток. Аристотелевская логика.

Куэ тронулся. Изобразив прежде ртом восклицательный знак, Джиммидинкуэ.

— Мать твою, чувак, — сказал он, — если я закину тебя на этой машине времени жить к софистам, никто особо не соскучится.

— Кто бы говорил, тебе-то не хватает разве что остановить свою квадригу, «Катр Шве», вылезти и убить корову, чтобы погадать на ее печени, наступать ли нам дальше на Сарды или возвращаться к морю. — Он улыбнулся. — Предлагаю нам с тобой составить досократовский дуэт. Из нас вышли бы отличные Дамон и Финтий.

— Ху из ху?

— Ваши бабки — наши песни.

— Что-то мне не верится, что ты готов пожертвовать жизнью ради меня.

— Да? А разъезжать с тобой, быть за пассажира, сидеть на этом месте для самоубийц — это, по-твоему, не самопожертвование?

Он рассмеялся, но ногу с газа не убрал.

— К тому же я всегда готов занять твое место.

Он не понял или не захотел вникать. Строптивому недостаточно слов. Ему подавай циферки, жонглируй номерами. Жаль. Я бы завел с ним беседу. Заведу с собой. Буду мастурбеседовать. Эволюция поллюции. La solution d’un sage n’e que la polution d’un page[107]. Паж пажа пажу пажа па жопе. Кое-кто смотрит на соломинку в жопе ближнего, а в своей бревна не замечает. В стране кривых слепой — король. Пословицы, что говорят старухи у красного фонаря. Red Light District[108]. Светофор придумали бляди? Нет, изобретателю его стоит памятник в Париже. Это есть в «The Sun Also Rises». И встает солнце. Единственное, что встает в этом романе. The Sun Only Rises. Бедняга Джейк Барнс. На луне ему повезло бы больше. Меньше тяготения. Или весь порох вышел у него в любовных залпах? Сифилиды Шопена. По теории конферансье, гуру церемоний, каждому мужчине отпущено определенное количество выстрелов, не важно — как, когда и где (но рядом с тобой) я их израсходовал. Выстрелил пятьдесят раз в юности — на пятьдесят раз меньше выстрелишь в старости. А уж меткость — дело десятое. Да ты, парень, сексуально озабоченный. Не встречал еще человека, который не был бы сексуально озабоченным. Кто сказал? Олдос Хаксли. Так и знал, что не сам придумал. Эссе — это не твое. Эссе, essais, essays. Для Олдоса Хаксли — exsays. Он уже умер? Нет, живой еще. Не на людях помирать не́люди. Просто никто о нем не говорит. Блин, опять этот старикан с трезубцем и тритонами, Бог роицу любитТ. В кубинской литературе куда ни плюнь — всюду он. Как в Париже Эйфелева башня. А, вон, вижу/не вижу/вижу. Посмотри, какой мостик. Кому-то в рот посмотреть или искать глазами гимнастку? Вот про рот не надо, пожалуйста. В закрытый рот комар не влетит. Муха. Комар, мухи ночью не летают. Прощай, Нептун. В «Кармело» люди едят, а «Аудиториум» весь искрился, резвился, развился. Как ты? Тс-с-с-с-с. Тридцать три, тридцать три? Нет, просто там, где начинается музыка, умирают слова. Гейних. Гайн Гитлере. Кончертокончен. БахальдиВив? Концерт не окончен, Энна Филиппи будет биться с арфой, вальсируя plus que lente[109]. Интродукция и аллегро. Хватит уже о сексе. Черт, это же Равель, известный асексуал. Разве что там (сам), на Антибе. Не забывайте, Ида Рубинштейн танцевала на столе. И что с того? Где Ида, там и еда. Harping in the dark[110]. Инна? Нет, Эдна в вальсе, в сальсе, играет «Море» в Зальцбурге, гонит арфовые волны по водам Зельца, небесная лироносица, с дикой, буйной флейтой (кожаной), небесная Гарпа. Гарпа? Так и пишется. А играют на ней гарпии. Энна воплощает свое небесное звучание: Marxing the Harp. Или это отрыжка горы Эдны? А может, Клайбер. Эрих Клавир. Eines wohl temperiertes Kleiber. Eine Kleiber Nachtmüsik. Ein feste[111]. Вот тут лажанулся. Ein feste Brandeburg. No good. Komm Süsser Todd-АО[112]. Нипайдет. А может, Челибидахе, Челидибах, Челомбияхе, Вчелюстибахи, Целыйвидаки, Челибераче, ироически переходя на третью (drei) скорость, Куэвидаче, разгоняясь, потому как (утверждает он) обнаружил некую пыльную (или напудренную, как старый парик) партитуру в Зельцбурге, доказывающую, что Ардеболь и Клайвер и даже Сильви & Бруно Вальтер ошиблажались, так что Адольфас Гитлер правильно делал, что запрещал Вальтеру исполнять Бетховена в зальсе, Reichearsing, fffeisant des repetitions[113], н-н-нет ничего лучше французского, Французского, для того, чтобы этот малый, стукач, которому суждено умереть смертью, о какой мечтает всякий меломан, — в концертном зале, чтобы он, Стукач, слушал музыку с чердака, где прячется, и читал По Огню, написанную, дабы fastidiare il souvenire d’un grand’umo[114] и быть прочитанной (Jazz a l’homme или Chas Salon) за время, в которое Челибиде успевает сыграть на Эоловой арфе, потому как оба ходили на курсы скорочтения. Чтецы-акселераты. Gli Scelerati[115]. Тут нас вывернуло на Авениду Президентов, в Обиду Президентам, акт на высшем уровне. Широко известно, что, когда они приходят в негодность от долгого употребления, ничего не остается, как заменить их испорченными, порочными Vice Presidents[116].