Читать интересную книгу Три грустных тигра - Гильермо Инфанте

— Ты же сказал, имен не станешь называть.

— Сейчас так надо, — без запинки пояснил Куэ и немедленно продолжил: — Из твоих, из твоего поколения достоин внимания, допустим, Рене Хордан. Если откажется от этой игривости, которую так щедро выказывает в кинокритике, и поменьше будет поминать Пятую Веню и «Нью-Йоркер». Из более раннего, невзирая на недоразвитость прозы, в общем, заслуживает спасения кто-то типа Монтенегро, его «Мужчины без женщины», пара-тройка рассказов Лино Новаса, он, кстати, великолепный переводчик.

— Лино? Да брось ты! Ты не читал, как он сделал «Старика и море»? На первой же странице как минимум три грубые ошибки. Мне совестно стало дальше искать. Ненавижу разочарования. Любопытства ради я заглянул на последнюю страницу. Там он уже доходит до того, что превращает африканских львов из воспоминаний Сантьяго в «морских львов»! Считай, в моржей. Хуевых.

— Можно я договорю. Ты прямо как сенатор от оппозиции. Я все это знаю и помню, у Госса он переводит «vessels» как «стаканы» вместо «парусников», так что у входа в порт Алжира берберских пиратов поджидают двести стаканов.

— Самый массовый и свирепый тост в истории мореплавания.

— Да, но не забывай, он первопроходец в использовании народной речи. Я и переводчиком-то его назвал больше иронически, Фолкнера и Хемингуэя он все же хорошо подогнал под испанский.

— Под кубинский.

— Под кубинский так под кубинский. В порядке, который можно назвать анахроническим, следуем дальше и, кроме Лино и Монтенегро и пары кусков из Каррьона, больше, честное слово, никого не видим. Пиньера? Не хочу говорить о театре. По понятным причинам, которые всегда непонятнее всего.

— А Алехо? — спросил я, увлекшись игрой и разговором.

— Карпентьер?

— А что, еще какой-то есть?

— Да, Антонио Алехо, художник, мой приятель.

— Есть же ведь еще Карпентьер, фиалка или орхидея на ринге. Да, Алехо Карпентьер.

— А это последний французский романист, пишущий по-испански, их ответ Эредиа, — он произнес «Эредиа».

Я рассмеялся.

— А что ты смеешься? Типично для Кубы. Любую истину здесь приходится обряжать в шутовские наряды, чтобы ее приняли.

Он умолк и залпом допил дайкири, в качестве точки. Можно выпить точку? Бывает же вермишель-буковки. Я решил связать начало и конец, чтобы разговор вышел удачным.

— Так чем же ты займешься?

— Ой, не знаю. Ты не переживай. Что-нибудь да наклюнется. Одно я знаю точно: не собираюсь мнить себя писателем.

— Я в смысле, где будешь работать.

— Это другой вопрос. В настоящее время я живу, выражаясь твоими словечками, благодаря физическому и экономическому явлению под названием «денежная инерция». Денег хватит до, учись, Предела хо-Роша-го, если мои карманы и я сам перенесем давление атмосферы и период усталости металлов, в особенности опасный для металлов драгоценных. Я выживу в космическом полете, если сменяю все на тугие слитки; давно известно, золото выносливее медяков.

Я улыбнулся. От коктейля Куэ понесло к истокам. Сейчас он говорил на диалекте Кодака и Эрибо и Бустрофедона, вместе взятых.

— Я знаю, к чему ты клонишь, — заявил он, — а значит, знаю, куда мне клониться.

— Я не только о твоем пути.

— Да о чем тебе угодно. Я заранее знаю. Но процитирую кое-что в предпоследний раз. Ты помнишь, откуда это, — он не спрашивал, а утверждал, — «C’est qu’il у a de tragique dans la Morte, c’est que elle transforme notre vie en destin».

— Известнейшая цитата, — ответил я с Ехидством. В такие минуты я люблю быть не один.

— На самом деле, нет никакого пути, Сильвестре. Есть только инерция. Множество инерций или одна, непрестанно повторяющаяся. Инерция и пропаганда да иногда кое-какие проценты. Вот она, жизнь. Смерть не есть судьба, но превращает наши жизни в судьбы. То есть в конечном итоге она таки да, судьба. Что, не так?

Я кивнул, но неудачно, увело в сторону. От градуса, не от поддакивания.

— В конечном итоге. Мудрость наций. Следуя этой этиловой майевтике, задам вопрос: в таком случае разве не всякая судьба есть смерть или Смерть, если тебе по нраву громкие слова, à la Мальро?

Тут он притормозил и сказал, Друг повтори официанту. Или хозяину.

— Любопытно, как это фотография тем сильнее искажает реальность, чем точнее ее схватывает.

Только к концу предложения, как по-немецки, я понял, о чем это он, угнавшись за его взглядом, мне удалось свести речь в ничью, провести зигзаг от его глаз к фотообоям в глубине бара. Домина Вин «Ялес». Дымина свинья лес. Долина Виньялес.

— Заметь, на первом плане балкон. И заметь, «первый план» — на первом плане в системе ценностей Кодака и иже с ним. Но сейчас, именно сейчас балкон и пальмы и крутые холмы и небо на заднем плане и далекие облака — одно. Единая реальность. Реальность фотографическая по отношению к реальности Виньялеса. Иная реальность. Нереальность. Метареальность, выражаясь твоими терминами. Вишь, как фотография преобразуется в метафизический феномен?

Я задумался о его пандектах, о моде на слово «метафизика» и о том, что не хватает разве что Кодака, чтобы он молча кивнул в знак согласия. Кодак, он же Кадок, как его окрестил Бустро. Где же Он, пусть дует сюда и поднимает нас на смех, бранит нас, бронит нас, бромид нас. Существует ли лимб для насмешников? Или он в Бустреисподней? А иначе где? На небе? В этих частичках пыли, фиксирующих, как химикаты Кодака, голубизну, все еще в плену земного притяжения? Или за Пределом Роша, где шкаф, привезенный с земли, разлетелся бы на тысячу кусков? Но Бустрофедон, он же не шкаф и не душа. Душкаф тоже бы разлетелся за Пределом Роша? Неужели Бустрофедон стал мячиком твердого газа и катится в межзвездном хладе? Я часто думаю, не в эту минуту, но вообще часто думал о родине душ, где они обитают, духи и привидения. Кто знает, может, я уже разгадал загадку, благодаря современной физике и астрономии? Не впервой физике питать метафизику: см. Арист-Отель, алхимики, Раймунд Люли-люллий, Ты-я-р де Шар-дан: но и поныне этот факт приводит меня в восхищение. Где лежат эти запредельные пределы, Невер-ланды, Леты, я узнал из заметки об астрофизике в «Картелес», где говорилось о скорости света и об относительности и упоминалась зона, близкая к земле, газообразная магма, где свет достигает необычайных, выше максимума, скоростей: последний рубеж, тотальная скорость, метафизический абсолют, открытый физиками. Эта статейка и один почти пустяк оказались как-то, давно уже, бок о бок в машине Куэ: я ехал и размышлял о заметке и увидел на лобовом стекле, на восьмидесяти, потому что Куэ только что или чуть раньше заметил, мол, с точки зрения звука мы еле плетемся, а я ответил, для того, кто перемещается со скоростью света, мы вообще не двигаемся, ему понравилось, и я увидел пузырь и стал думать о том, как свет летит на превышающих его скоростях, и о том, что для корпускул, путешествующих на таких скоростях, их коллеги из солнечного луча, должно быть, еле плетутся и что, возможно, существуют иные, еще более высокие скорости, с чьей точки зрения корпускулы стоят на месте, и, размышляя так, на манер китайских шкатулок, я почувствовал головокружение, как при падении в пустоту, на скорости большей, чем осознание падения. Тогда-то, именно в тот миг (который я никогда не забуду, для чего и записал все это по приходе домой) я увидел пузырь на стекле. Не знаю, известно ли вам, тем, кто по ту сторону страницы, что лобовое стекло состоит из двух прозрачных пластин одинаковой толщины, разделенных невидимым пластиковым листом. Окно не перестает быть проницаемым для глаза, невзирая на некоторую матовость целлюлозы. Все три листа сдавливаются с сопротивлением, в десять раз превосходящим рассчитанное для конечного стекла как предел безопасности. Так вот, в эту однородную по виду и по сути поверхность проникла малая толика воздуха — испарение, дыхание, тысячная частичка вздоха — и превратилась у меня на глазах в пузырь. Я, разумеется, тут же вспомнил о Лавкрафте и его великих древних и о газообразной магме и опять о скорости света. Может, эфир населен призраками, пузырьками «последнего издыхания» в великом пузыре пустоты? Может, этих пузатых лошадок и седлают корпускулы света для своих процессий? Мне сдается, тут столько же материи для раздумий, сколько бессодержательности для верований. Последняя гипотеза: магма состоит из вновь прибывших душ, а вот пустота, космический эфир принимает давнишних духов, заброшенных в его просторы метафизическим Пределом Роша. А что, если наш Бустрофедон, Наштрофедон в комическом эфире? В серьезной части гипотезы, в спектре (неплохое слово), в тяжелом спектре я вижу газообразные останки Юлия Цезаря Куэ, взыскующие Ее невидимого носа, Ее, Клеопатрайши, Платона, сущностного духа во главе симпосия сократовских не теней, но шаров, бледно-дымчатую Жанну д’Арк, горящую в пренелепом огне, почти невредимого Шекспира в пузыре риторических обстоятельств, Сервантеса, лишенного воздушной и ладной шуи, как сказал бы Гонгора, газом въющийся рядом и обволакивающий невесомую руку Веласкеса, который тщится черным светом написать звездную пыль, влюбленный прах Кеведо, а ближе сюда, гораздо ближе, почти с моей стороны границы, кого же я вижу? Это не самолет и не сумрачная птица, это Супербустрофедон летит в собственном свете и говорит мне на ухо, на мое телескопическое ухо, Давай ко мне, когда соберешься, и делает дурные знаки и шепчет ультразвуковым голосом, Тут есть на что посмотреть, это лучше, чем алеф, почти лучше, чем кино, и я уже изготавливаюсь прыгнуть, раскачиваясь на трамплине времени, когда земной оклик Куэ выбрасывает меня в жизнь.