(Как волшебно,
о как волшебно
было бы,
Беба, кабы ты произнесла levres[156], а не livres![157]
Тогда ты была бы не ты,
и я был бы не я,
и уж точно не ты,
я или я,
ты:
или сказала бы viande[158], а не chaire[159],
пусть даже это звучало бы как мартини-кэз.
Я стал бы сладким Напо-
леоном твоей плотской жозефирности, съедобной и недужной.)
Если бы сказала, Бебита,
Eppur (или E pur) si muove[160],
как сказал Галилей, оправдываясь
перед теми, кто упрекал уличенного во лжи астронома
за то, что он женился на старой уродливой шлюхе,
безжалостной в прелюбодеянии.
Если бы ты сказала так, Беба,
Лесбеба,
Пусть бы неправильно выговорила:
Если бы своим проворным, будто бы живущим отдельной жизнью язычком
ты превратила бы
кое-какой греческий, скудную латынь и невыученный арамейский в
живые языки.
Или повторила бы сорок четыре тысячи раз и еще столько же
Или всего 144,
Что первая цифра,
Сорок Четыре,
Тысячи, слова, — для здешнего мира, а вторая,
в цифровом отображении, — для тайного, утаенного
пути.
Если бы у моего ламы
(Долой Рампы)
или у простого скромного гуру
ты научилась бы говорить, вор
куя:
Ом-ма-ни Пад-ме-Хум
Безрезультатно,
Понятно.
Или если бы ты показала мне мудру
Вздыбившимся, стоящим средним пальцем,
а безымянный и тот, другой, пусть будет указательный,
оба, четверо, все остальные пали пред ним ниц.
Если бы добился от тебя такого,
я был бы уже не мной,
я был бы бардо,
а не бардом.
Однако это сложно.
Невозможно.
Если бы сказала
что-нибудь попроще, поплоше,
Ах какой ты была бы хорошей,
Если бы и я сказал с тобою,
а с нами и весь наш мирок,
Mali mir (транскрибированное «Малый мир»)
как там поется:
Ieto miesto svobodno!
SvobodnO!
Ax если бы ты звалась Бабилон, а не Беба Мартинес!
Арсений Куэтулл умолк, и молчание дрожало в машине, и наш «меркьюри» обратился в Пегаса. Я чуть не зааплодировал. Но меня остановило недоумение в голосе Бебы. Или Лесбии. А точнее, то, как быстро она сказала:
— Но, милый, у меня ж не Мартинес фамилья.
— Да что ты, — очень серьезно ответил Куэ.
— Да, и вапще мне ненравится эта имечка Бадминтон.
— Бабилон.
— Тем болии.
Вмешалась Магалена.
— И патом, все так странна как-та. Чесслова, я ни вот столечки ни панила.
Что делать? Ответа, даже на настоящем, а не на зеркальном русском языке, не смог дать Ленин, а уж тем более Чернышевский. Однако на помощь нам поспешил Генри Форд. Куэ выжал газ до предела — а точнее, до Chez Rine, до Rine’s, до Ca’Rine. Dom Rinu[161].
XVII
— Доброй ночи, девушки, — сказал Куэ, воротясь и сев за руль. — Извините, что называю вас «девушки», но мы с вами еще плохо знакомы.
Адреналин — 0. Красные шарики — 0. Реакция Маркса — отрицательная. Юмор — не воспринимается.
— Дома Рине?
— Йеп.
Он рванул с места, подражая Гэри Куперу, и сдвинул на затылок воображаемую ковбойскую шляпу. Он играл Белого Рыцаря, спасителя. Куэ, спаситель.
— Сегодня исполнился год, как мы не виделись, — сказал я густым мексиканским голосом Кэти Хурадо из «Ровно в полдень».
— Йеа, йа знайюу, — отвечал Гэри Купер с техасским акцентом. Запад по-испански, из уважения к публике. Самокритика.
— Что сказал Рине?
— Открыл рот.
— Широко?
— Глубоко.
— Широкая душа.
— Глыба, — сказал Куэ.
— Ринозавр, сказал бы Бустрофедон.
— Ктоэта Рине? — заинтереовалась Беба.
— Природный катаклизм, — сказал Куэ.
— Исторический.
— Нет, ну, мущщина женщина или кто?
— Или кто, — сказал я.
— Наш друг, карлик, — сказал Куэ.
— Карлик? — задумалась Магалена. — Часом, не знакомый Кодака, журналист?
— Йеп.
— Он самый, — сказал я.
— Да я ево видила, никакой он ни карлик. Он такой примерно.
— Раньше был.
— Как так был?
— Не прошел безусадочную обработку, — сказал Куэ.
— Чиво?
— Скукожился, красавица, — сказал я. — Наелся шампиньонов, галлюциногенных грибов, гробов, сделал пф-ф-ф-ф-ф и сдулся.
— Теперь он самый высокий карлик в мире.
— Во заливает! — сказала Магалена. — Думаите, мы вэту брихню паверим?
— Мы же верим, почему бы и вам не поверить, — ответил Куэ.
— Женщины ничем не лучше мужчин, — добавил я.
— Хотя против них лично я ничего не имею, — сказал Куэ.
— И я, — сказал я. — Более того, многие мои близкие друзья — женщины.
Они засмеялись. Не прошло и года, мы смеемся.
— Серьезна, кто эта такой? — спросила Беба.
— Наш друг, изобретатель, — сказал Куэ, — серьезно.
— Раньше его звали Фриней, но с годами «Ф» и «Й» выпали. Недостаток кальция.
— Теперь он Рине, да к тому же Леаль.
— Но он все равно великий изобретатель, — опередил я Куэ, чтобы игра не заехала в семантику.
— Паттрясающий! — сказал Куэ с радионапором.
— Да бросьте! — сказала Магалена. — Нет на Кубе изабритатилей.
— Какие-никакие, а есть, — сказал я.
— Тут все привазное, — сказала Магалена.
— Какой ужжжас! — ужаснулся Куэ. — Женщины, не веряющие в свою родину, разрешаются недоносками.
— Не хватает только, — сказал я, — Белый рыцарь, твоих изобретений.
— Национальной идеи тут не хватает, — сказал Куэ, будто на торжественном митинге.
— Взгляните на японцев, — указал он куда-то вдаль. — Нет, их уже не видать. Растворились за историческим горизонтом.
— Кроме того, — сказал я, — Рине — иностранец.
— Правда? — спросила Беба — Откуда?
Снобизм сильнее духа: он дует где хочет.
— На самом деле, он апатрид, — сказал Куэ, — он везде иностранец.
— Да, — сказал я, — он родился на судне, принадлежащем «Юнайтед Фрут», зафрахтованном в Гватемале под либерийским флагом и находившемся в нейтральных водах.
— У андоррца с гражданством Сан-Марино и литовки, путешествовавшей с пакистанским паспортом.
— Я уже сю голаву сламала, — сказала Магалена.
— Такая уж у них, у изобретателей, жизнь, — сказал я.
— Гений способен вынести все, что угодно, — сказал Куэ.
— Кроме невыносимого, — сказал я.
— Падруга, ни полслову ни верь, — сказала Беба. — Они тьбе лапшу на уши вешают.
Где я раньше это слышал? Должно быть, какая-то историческая цитата. Цеховая мудрость. To the unhappy few[162].
— Серьезно, — весомо произнес Куэ, — он гениальный изобретатель. Возможно, не было ничего подобного с тех пор, как изобрели колесо.
Беба и Магалена заполошно расхохотались — показать, что поняли. Только взялись они за колесо не с той стороны. С оси. Соси. Сосу. Сексу.
— Я совершенно серьезно говорю, — сказал Куэ.
— Совершенно серьезно, он серьезно говорит, — сказал я.
— Величайший изобретатель. Г. Лыба.
— А што он изабритает?
— Все, что еще не изобрели.
— А больше ничего не изобретает — не видит смысла.
— Однажды ему воздастся по заслугам, — сказал Куэ, — в его честь будут называть избранных.
— Вроде Катулла Мендеса, например.
— Или Ньютона Мединильи, был у меня такой учитель физики в очередном воплощении.
— Или Вирхилио Пиньеры.
— Или Звезды, ci-devant[163] Родригес.
— А что скажешь насчет Эразмито Торреса? Он сейчас в Масорре, в дурке.
— Врачом?
— Нет, пациентом. Но по выходе донесет до нас достоверные новые данные о сумасшествии. Похвала Масорре.
— Не сомневаюсь. Словом, переиначивая Грау, на всякого мудреца довольно Рине.
— Эй, мальчики, априделитесь уже, что там этат Рине изабрел.
— Будь покойна, крошка, сейчас мы тебе огласим список.
Куэ, не отрываясь от руля, изобразил, будто он герольд и зачитывает длинный перечень, развернув невидимый свиток.
— К примеру, Рине изобрел дегидрированную воду, и это бросок в научном мире, который не отменит жажды, проблемы, которая, как известно, все острее стоит в Аравии. Просто подарок для ООН.
— И ведь гениально просто.
— Всего-то и нужно, что кинуть в карман джильбаба пару таблеток воды и пускаться вниз по пустыне.
— Или вверх. Тогда придется подталкивать верблюда под зад.
— Бредешь, бредешь, бредешь, бредешь, а навстречу ни оазиса, ни нефтепровода, ни голливудской съемочной площадки, что же — ложись да помирай? Хрена лысого! Достаешь таблеточку, бросаешь в стакан, разводишь водой и получаешь стакан воды. Быстро растворимо. Таблетки достаточно на двух бедуинов. Конец империалистическому шантажу!