меч в виде угрозы «личным задержанием за долги».
И вот мы видим, как буквально травимый нуждой великий писатель, человек скромнейших вкусов и привычек, пламенный патриот-националист, вынужден был буквально бежать заграницу, спасаясь от кредиторов, как какой-нибудь злостный банкрот или заигравшийся игрок.
Написав последнее слово, я вспомнил, что Достоевскому действительно ставили в упрек его мнимую «страсть» к игре, столь мало гармонировавшей с характером и этической физиономией этого мыслителя, но в данном случае над Ф.М. жестоко издевался какой-то злобный рок, превративший его биографию в сплошную цепь парадоксов.
По натуре Достоевский не был игроком, и лишь доведенный до отчаяния безвыходностью материального положения и соблазненный коварством существовавшей тогда в Бадене рулетки, – а, может быть, бессознательно поддавшийся примеру Некрасова, действительно очень счастливо игравшего в азартные игры, обратившиеся для него в крупную статью дохода, раздутого стоустою молвой до размеров чуть не целого состояния, – он, Достоевский, по характеру бессребреник и человек «не от мира сего», бросился очертя голову в игру со смехотворно ничтожным «основным капиталом», каковое обстоятельство понижало до минимума шанс сколько-нибудь серьезного выигрыша и не сулило впереди ничего, кроме новых денежных затруднений и нравственных терзаний, вытекавших с гипертрофированной совестью своей «вины» перед семьей.
После смерти Пушкина его долги «по высочайшему повелению» ликвидировала казна. Кропотливые «пушкинисты» пытались по их размерам, а также по данным пушкинской переписи установить цифры карточных проигрышей поэта за всю его жизнь. Довольно согласно все пришли к заключению, что сумма, внесенная гениальнейшим писателем России в угоду «проказнице шалунье» судьбе в виде налога за его игорную страсть, не превысили в общем 120–130 тысяч рублей ассигнациями, или 34–38 тысяч золотом. Сумма, сравнительно с пушкинскими достатками, – «у нас ни копейкою верного заработка и верных 35 тысяч рублей (ассигн.) ежегодного расхода», – писал поэт своей жене еще в 1835 году, – немалая. Но ни в одном из интимнейших писем Пушкина не проглядывает и намека на какое-либо раскаяние в своей несчастной страсти, в которой он признавался совершенно открыто, и в прозе, и в чарующих стихах.
По подсчету супруги Достоевского, за четыре с лишним года пребывания заграницей, – в России он не играл, – он проиграл не более шестисот рублей кредитными билетами, т. е. около четырехсот золотом, и это почти смехотворная по размерам даже его заработка сумма служила источником бесконечных нравственных терзаний великого человека. Но разве одна его повесть «Игрок», создание которой было невозможным без прямого опыта, не заслуживала столь ничтожной «жертвы злым богам»?
Достоевского обвиняют в апофеозе страданий человеческих. Но как по иному мог бы относиться к ним мыслитель, которого страдания подстерегали на каждом шагу жизни и, тем не менее, не только не озлобили его и не принизили его изумительного таланта, но, наоборот, послужили источником многих поразительных прозрений и общего просветления души?
Но вот с годами материальная обстановка писателя улучшается, но освобождает ли это его от нравственных мук?
О, наоборот! – как раз в этот период жизни Достоевского из щелей и подворотен редакций петербургских журналов и газет выползает ядовитая змея грубо пристрастной, порою прямо клеветнической, либерально кружковой критики, бессильной замечать художественно-литературный «жестокий» талант писателя, но зато отводившей свою либеральную душу на всяческом опорочении его политических убеждений.
Останавливаться подробно на них мы не будем, но бросить беглый взгляд в эту сторону необходимо, чтобы понять, насколько несправедливыми были обвинения, предъявлявшиеся Достоевскому по этому поводу.
Царствование императора Александра Второго было эпохою не только «великих реформ», но и самой неограниченной «самокритики», питавшей оппозиционно-революционные настроения общества, приведшие к кровавой трагедии 1 марта 1881 года3.
Т.н. «обличительная печать», представлявшаяся далеко не всегда зрелыми, умственно-развитыми и достаточно образованными литературными силами, в потугах соревнования на поприще «кто кого переплюнет», – простите эту вульгарность: она навеяна реминисценцией о стиле и тоне уличной либеральной печати шестидесятых-семидесятых годов, – доходила до Геркулесовых столбов4 национального самоуничтожения и самоотрицания, в пользу якобы высококультурной Европы, истинное «лицо» которой, вызвавшее разочарование даже в таком крайнем «западнике», каким был Герцен, оставалось в сущности совершенно неведомым и непонятным большинству космополитически настроенных «борзописцев».
Нельзя закрывать глаза и на то, что и значительная часть нашей серьезной печати того времени, не исключая некоторых классиков, считала признаком хорошего литературного тона отрицание за Россией каких бы то ни было исторических заслуг, смиренно третируя родину, как отсталую во всех отношениях, чуть ли не варварскую страну.
Достоевский, в особенности с годами, все более и более отходил от литературной «моды», развиваясь духовно на началах, резко отличных от усвоенного русской либеральной интеллигенцией западноевропейского «просветительства».
Отчасти разделяя взгляды славянофилов, но выгодно отличаясь от них гораздо более близким знанием подлинного русского народа, будучи человеком глубоко и насквозь религиозным и строго православным, – не без оттенка, однако, самостоятельного «богоискательства», – он не мог не запротестовать против космополитических и атеистических течений современной ему печати.
В собственных своих творениях, в особенности последних лет («Бесы», «Идиот», «Братья Карамазовы», «Дневник писателя»), он довольно полно изложил свое политическое и историософическое «кредо», причем в романах своих не воздержался от довольно ядовитых политических выпадов против деятелей противного ему идейного лагеря, представлявшего господствовавшие в ту пору общественные течения, – но и этот небольшой его грех вполне оправдывается литературною травлею, под ударами которой протекла вся его писательская деятельность, чуть не до смертного одра.
Что же, однако, в этой деятельности представлялось его противникам столь одиозным, что они довольно согласно зачислили его в ряды реакционеров, человеконенавистников и чуть не обскурантов.
Его пламенный патриотизм, искренний национализм и очень умеренное мессианство, если так можно назвать веру Достоевского в определенное историческое призвание русского народа. Достоевский любил Россию и не питал слепой ненависти ни к форме правления в ней, ни к отдельным монархам, не исключая императора Николая Павловича, хотя его политический режим обрушил на голову писателя страшный удар. Он признавал заслуги русского самодержавия, указывая неоднократно, что оно не только не исключало возможность благодетельных реформ, но и порою принимало на себя инициативу в их проведении.
Он находил, что в России далеко не все так плохо, как о том кричали либералы – «самооплеватели», а в Европе не все столь благополучно, как старались уверить русских людей потомки героя фонвизинского «Иванушки», тело которого, как известно, «родилось в России, но душа принадлежала короне французской».
Близко познакомившись на каторге с самыми разнообразными представителями русского народа, среди которых далеко не все несли наказание за собственную вину, Достоевский отдавал должное высоким нравственным идеалам своего народа, – покорности воле Божьей, терпению, вере в конечное торжество правды и пр., и потому находим, что сколь дружным