видит, как в его прозрачной глуби начинают таинственно клубиться какие-то смутные образы; но эти смутные образы – прозрения грядущего и настоящего.
Известен портрет Федора Михайловича Достоевского1, на котором он изображен сидящим в кресле, охватив руками одно колено. Нахмуренный взор устремлен куда-то, и вся фигура воплощает в себе напряжение созерцания.
Достоевский – тот же мантик. Только он смотрит не на хрустальный, блестящий шар; все его внимание фиксировано на его душе, предносящейся перед ним смутным и неуловимым облаком. И в этом смутном и неуловимом облаке – тем не менее, встают перед ним вещие видения, которые его острым писательским стилем и занесены на страницы его вдохновенных книг.
Пятьдесят лет уже как нет Достоевского. 28 января 1881 года скончался он и лежит в Александро-Невской лавре, где могилу его увенчивает его бронзовый бюст работы Лаврецкого2. Но и все шире и шире звучит его голос по свету, и его слава, обозначающая то, что подсмотрено им и осознано в его душе, – широким потоком идет по миру, обжигая людей своими огненными прикосновениями.
* * *
Достоевский – эпилептик.
Достоевский – нервнобольной.
Достоевский – потрясен каторгой и т. д., и т. д. – вот что часто и много говорят о Достоевском.
Недавно пришлось мне помянуть в случайной статье Н. А. Морозова3 – шлиссельбуржца, который объяснил Апокалипсис Иоанна Богослова просто описанием грозовой погоды, виденной пророком на о. Патмосе.
Вышеприведенные истолкования сути Достоевского – похожи на морозовское «объяснение». Но нет, не в нервных болезнях тут дело. Иоанн Богослов видел нечто реальное, что и теперь смущает нашу русскую душу исполнением предвиденных там ужасов:
– И видел я, что Агнец снял первую из семи печатей, и услышал я одно из четырех жертвенных животных, говорящих громовым голосом:
– Иди и смотри!
И я взглянул:
– и вот конь бледный, и на нем всадник, имя которому – Смерть. И ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертою частью земли, – умерщвлять мечом и голодом, и мором, и зверями земными… (Апок., IV, 8).
Достоевский – и все его герои – направляют свое главное внимание именно на душу человеческую, творят с ней свои эксперименты, и в отношении всего прочего должны бы были почесться просто бездельниками: такой интерес они придают людям и заняты только исследованиями человеческой души…
Что за человек – Версилов? – хлопочет «Подросток», и силится, во что бы то ни стало, разгадать его. В «Преступлении и наказании» Раскольников экспериментирует над своей собственной душой, предоставляя ей неограниченную, дурного стиля свободу, и наблюдая, что из этого выйдет. В «Бесах» все огненным вихрем крутится вокруг Ставрогина, который распадается в эмансипации своей личности на части. Революционное беснование, беснование свободы объемлет всю эту публику с метафизической неизбежностью. В «Идиоте» Мышкин мечется над разгадыванием личностей, кружащихся в своем вихре вокруг него. Бунтует и мечется Иван Карамазов, рождая вокруг себя пожар чрезвычайный, утишить который должен Алеша. И т. д.
Это наблюдение вихря, кружения русской души – чрезвычайно характерно для Достоевского, и потому он сам характерен для русской души. Достоевский первый устремляет свой взгляд в ее глубины, для того, чтобы своим словом писателя и осознать, и помочь осознанию истиннорусских наших свойств.
В этих глубинах человеческого сердца, которые для проникновения туда света сознания – разрешаются ото всех уз закона, порядка, обычая, разрешаются в шумную русскую свободу – Достоевский видит основные действенные там идеи. Он созерцает борьбу между реальным злым и добрым началом в живом человеке – не в делах его, не во внешних его проявлениях, нет, он созерцает эту борьбу и подчас в чрезвычайно безобразных формах непосредственно в самой душе.
Бог и Дьявол для него равны, глубоко реальны, и идеи борются между собой, избрав своей ареной именно русскую человеческую душу. Удивительно ли, что раз судьба этой души извечна, то в ее очертаниях видны и прошлые потрясения, и будущие возможности. В частности, для Достоевского давно были известны те движения русской души, которые в конце концов привели к массовой русской революции. Стоит прочесть (вернее – перечитать) Достоевского, чтобы убедиться, что русская революция – не с ветру пришлась русскому народу, а что она органична и в известном смысле – даже национальна, поскольку она именно свойственна русскому духу.
Остановимся для этого на творении Достоевского «Бесы», которое своевременно вызвало столько нареканий от свободолюбиво настроенного русского общества. Достоевского обвиняли в карикатуре, а оказалось, что это было удивительное и почти полное прозрение в таинственном кристалле тех сил, которые подхватили и понесли Россию в наши страшные и грозные времена.
В дымной и накуренной комнате Виргинских на интеллигентном собрании один из эманаций Ставрогина – Шигалев – убежденно вещает:
– Я предлагаю свое собственное устройство мира. Я запутался в собственных данных и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы – я заключаю безграничным деспотизм.
Прибавлю, однако, что кроме моего разрешения общественной формулы – никакого другого быть и не может!..
Какой-то «хромой» последователь Шигалева предлагает:
– …разделить все человечество на две неравные части. Одна десятая получает неограниченную свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и путем перерождений обратиться в бессмысленное стадо, достигнуть как бы первобытного рая, хотя и будут работать…
Это – страшные и прямые люди, темные в своей изуверской, коммунистической косности. Пошловатый интеллигент Верховенский, «примкнувший» к ним, – кривляется под осенний дождь:
– Цицерону – вырезывают язык, Копернику – выкалывают глаза, Шекспир – погибает под камнями – вот шигалевщина! Рабы – должны быть все равны, без деспотизма еще не бывало на земле ни свободы, ни равенства. Ха-ха-ха!.. Вам странно? Я за шигалевщину!.
– …Мы провозгласим разрушение, – пророчествует он дальше. Почему, почему эта идейка так обаятельна? Надо, надо косточки поразмять… Мы пустим пожары, мы пустим легенды… Ну, и начнется смута. Раскачка пойдет такая, какой и мир еще не видел… Заплачет мир по старым богам…
Барин Кармазинов ставит свой диагноз о России, просто и прямо, с точностью поразительной:
– Россия есть теперь по преимуществу такое место в целом мире, где все может произойти без малейшего отпора.
Свиваясь, гудя огненным вихрем, мчатся над Русью «бесы», представляя собой какой-то неизбежный выпоть русской души. И если это не бесы-революционеры, – то это своевольцы, вроде Карамазовых, если это не своевольцы, – то это мечтатели о силе-праве вроде Раскольникова…
Для обстановки своих романов Достоевский берет крайне неприглядный, незначительный антураж – отвратительны у него все эти мрачные трактиры 70 гг., этот