всегда решительны), с искаженным лицом:
— Скажите мне адрес, я принесу деньги!
Пятнами пошла от волнения, похорошела — они всегда хорошеют, когда перестают кокетничать.
— Неужели можно заподозрить меня в возможности взять у вас деньги?!
— Скажите адрес, или мне придется преследовать вас до дома! — истерически уже. Ну, это перебор. Вкус ей, жаль, изменил.
— Ах, я совсем забыл у вас спросить: скажите, помогает ли, когда держишься за ремень своей сумки? Легче стоять? Или это иллюзия? ...Да нет, мне, правда, интересно, чего вы так смотрите?
Она минуту переливалась всеми цветами радуги, как бензиновая лужа, а потом шепотом вымолвила:
— Вы щенок!
Вот тебе и на... Ушла. Вот так взяла и все испортила! Деньги прахом.
Усталый Сигизмунд вернулся на работу, зашел к начальнику и отдал ему билет.
Да, он покупал билет не для себя, а для своего начальника... То, что называется «не в службу, а в дружбу»... Они ведь большие с начальником друзья. Начальник говорит ему по-братски «ты» и «Сигизмунд». Ведь Сигизмунд человек еще довольно молодой, ему нет и тридцати, и ему приходится сносить дружбу своего начальника. Естественно, он отвечает начальнику «вы» и «Игорь Александрович». Обычная картина. Есть, конечно, на свете языки, на которых вообще нет ни отчеств, ни дурацкой этой субординации: «ты» против «вы»... И если язык отражает национальный характер, то не видать нам демократии как своих ушей: у нас в крови — делиться на верхних и нижних. Мы без этого деления как без земного тяготения впадаем в невесомость и не можем ориентироваться в пространстве.
Ну что за труд для молодого Сигизмунда — сходить в кассу за билетом для родимого начальника? Тем более, еще будет время, досыта успеет Сигизмунд находиться в Сигизмундах Аркадьевичах, и в кассе за билетом будет тогда преть не он. Все уравновешено. Целая система компенсаций — и моральных, и материальных. Разве не отыгрался сегодня Сигизмунд на этой девушке?
Иногда Сигизмунд проводит час-другой своего досуга на теннисном корте. Я наблюдал однажды его игру. Сигизмунд — красивый, сильный, породистый, с ним в паре на площадке стоял мелкий и верткий парнишечка — полный контраст с Сигизмундом. Против них играли парень с девушкой — девушка куда слабее своего партнера. Красавец Сигизмунд любил свою победу больше любой цены и все время старался отбить мяч на девушку. А белобрысый отбивал мяч исключительно на сильного соперника. Наверное, не так любил победу, как Сигизмунд.
Свою правоту следователь Сигизмунд любил больше любой истины.
А вот он напротив Феликса. Но это уже не теннис, это допрос. Неважно, что самоубийство. Важно: смерть. Виновный должен быть.
— Гамлет был вашим другом?
— Да.
— Лучшим?
— Единственным.
— Любил и он вас?
— Да.
— А Офелию?
— «Как сорок тысяч братьев».
— А вы Офелию, разумеется, нет?
— Разумеется.
— Вам казалось, она губит Гамлета?
— Безусловно.
— Вы не желали даже помыслить этого брака?
— Ни за что.
Сигизмунд молчит, потом доверительно размышляет вслух:
— Разумеется. Женщины — только ногой на порог — уже начинают бороться за свое равенство. Какое может быть равенство? В семье! Превосходство мужчины есть меньшее из двух зол.
Итак, вначале важно добиться взаимного согласия. Стать единомышленником. Взаимное согласие создает тягу — так быстротекущая вода создает в трубе затягивающую зону низкого давления. Феликс легко вовлекается в эту зону:
— Да, люди неравны — так говорит справедливость. Европейское учение о всеобщем равенстве, о достоинстве труда, о том, что наука ведет к счастью и что счастье есть конечная цель цивилизации — эти учения я ощущаю как нечто гибельное для человека.
Площадка единомыслия вымощена. Альпинист может утвердиться на ней, чтобы карабкаться дальше, вверх.
— А какую цель цивилизации мыслите вы? — Сигизмунду интересно. Ему действительно интересно.
— Для человечества: непрерывно работать над созданием единичных великих людей. А уж великий человек определит цель. Вероятно, эта цель в разное время будет разной. Но надо полностью довериться его инстинкту цели. Для точности инстинкта он должен освободиться от всех внутренних помех, в первую очередь от морали: она главный гример действительности. Суть всякой вещи скрыта благопристойным маскировочным названием. Надо обнажить ее. Возьмите «рабство». Как бы красиво мы его ни именовали, каким бы «свободным трудом», оно есть оборотная сторона каждой цивилизации. Это жестокая истина, которой лишь трагический человек отважится без страха взглянуть в лицо. Трагический человек не оглянется, что о нем подумают, он дает явлениям их истинные имена. Он выше морали.
— А Толстой считал, что смысл жизни народа — в постижении нравственного закона, — заметил нейтрально Сигизмунд и с любопытством склонил голову: как Феликс будет сейчас расправляться с Толстым?
— У стада один нравственный закон — подчинение силе, — высокомерно ответил Феликс. — Чего уж там его постигать. Пчелы слепо следуют за маткой. Задача стада — постигнуть веление вожака, а не нравственный закон. У стада есть только уши — слушать приказ. А глаза — у вожака, он видит цель. А не увидит, так назначит ее.
— И в чьих интересах при этом действует вожак? Думает ли он о благе своего стада?
— Не больше, чем охотник думает о благе своего ружья, когда начищает и смазывает его.
— Нет. — Сигизмунд скептически покачал головой. — Без личного интереса, на одну только пользу вожака они действовать не станут. Все-таки не совсем же пчелы.
— Какой разговор, пчелы лучше, у пчел все честнее, а этих надо обманывать. Я же сказал: смазывает и начищает.
Сигизмунд обдумал и немного огорчился:
— И видеть вокруг себя обманутую толпу идиотов? Навоз? Чисто эстетически, простите, глазу не на что порадоваться.
Огорчение, только лишь огорчение, ни нотки укора или, не приведи бог, поучительства.
— Много мудрости в том, что в мире много навоза: приходится взлетать повыше, чтобы не чувствовать вони! — объяснил Феликс.
— Да? — Сигизмунд радостно рассмеялся. — Вы так откровенны, как будто достигли морального бесстрашия.
— По-моему, да! — гордо подтвердил Феликс.
— Что ж, ясное сознание избавляет от физиологической дрожи. Так и становишься идеалистом: видишь, что сознание иной раз и