Втроём выкурили последнюю папиросу. Всё. Больше у нас ничего не оставалось. Я просил солдат только об одном: не давать спать писарю и следить друг за другом, чтобы не уснули.
И я пошёл. Я шёл боком, раздвигая снег — так вроде полегче. Я шёл на огонёк. Я торопился: там помощь. Там люди, которые не дадут умереть тем, что оставлены мной в снежной яме. Которые могут замёрзнуть. За которых я несу ответственность перед начальством, перед матерями, перед собственной совестью. Если они умрут — мне не жить. Они будут на моей совести, я не смогу жить, если они умрут! Надо идти.
Идти как можно скорей — они, наверное, уже спят. Я никогда в жизни не выдерживал такой гонки, такого напряжения. В глазах плавали красные круги, кровь стучала в ушах, словно громадный молот по гулкой наковальне, сердце подкатило к горлу и там бухало барабанной дробью. Это был уже не третий раунд. И не четвёртый, и не десятый, — это был какой-то бесконечный нескончаемый сумасшедший раунд, который никогда не закончится!!! Я открыл глаза и увидел доски.
Высоко.
Доски плотно прилегали друг к другу, были выструганы и были грязными.
Похоже, — закопчёны.
На досках горел свет. Яркий.
Прямо в глаза.
Это лампочка.
Значит доски — потолок.
Значит, я лежу. На спине. В доме. В каком доме? Вот чьё-то лицо.
Незнакомое. Наверху. На потолке.
Нет, он стоит. А я — лежу. В доме. И свет горит.
Свет. Лампочка.
Значит, свет.
Значит, я дошёл.
До света…
А зачем я шёл на свет? Было надо.
Очень надо.
И я спешил.
Я спешил потому, что люди…
Люди…
Да господи, чего я тут лежу!? Там же люди!!! Там солдаты!!! Они замерзают!!! Они уже замёрзли!!! Я закричал: скорее, там солдаты! Они в яме! Они замёрзнут! Скорее за ними! Мне казалось, что я кричу.
На самом деле, как мне потом рассказали, я, еле ворочая языком, шептал всё это, едва ворочая языком.
Однако меня поняли.
Тут же собралась бригада спасателей на лыжах, с собой взяли сани из лыж, ракетницу, фонари и погнали по моему следу.
Спустя час они вернулись и привезли полуживых солдат, которые сами уже идти не могли.
В комнате топилась печь, было жарко.
Солдаты нажарили квашеной капусты с тушёнкой.
Хлеба не было.
Мы ели капусту и запивали обжигающим чаем без сахара. В жизни ничего вкуснее я не ел! Потом рассказали, как я очутился на точке. Это был радиолокационный пост, от которого до гарнизона было ещё шесть километров.
Рассказ прерывался взрывами хохота, рассказчик, крепыш-сибиряк из тех, что с рогатиной идёт на медведя, чувствовал себя центром внимания и в который уже раз обстоятельно рассказывал: «Капусты вчера мы натушили. Наелись так, что всю ночь пил воду да до ветру бегал. В пять утра выскочил я в одних портках на крыльцо, слил отстой и уже взялся за дверь, ан гляжу — шатун ковыляет. Это ведь межвежатинкой можно было разжиться, свежаниной, тушёнка уж так надоела. Кинулся я к пирамиде за карабином, а там замок.
Сержанта поднял, чтобы ключ дал, а тот не даёт, грит спросонья, мол, мне привиделся тот шатун. Я его тормошу, — давай ключ, шатун, как есть шатун, медвежатиной запасёмся на зиму, тушёнка поперёк горла уже стоит. Дал он мне карабин, да вышел со мной на шатуна глянуть.
А шатун лезет буром по снегу, прямо на хату лезет. Прицелился я, стрелять хотел. Сержант говорит, чтобы поближе подпустил, чтобы наверняка, за патрон и так придётся отчитываться. Ждём, чтобы поближе подошёл, только шатун как-то не так идёт, вроде как ползёт. Чего это медведю ползать, снег не так, чтобы глубок. Ещё решили подождать, поближе глянуть, чтобы в свет залез. А как залез тот шатун в свет — так и увидели мы, что то не шатун, что человек ползёт в снегу. Прямо так буром и прёт, что танк.
И чего бы ему не идти, там и снега не так, что много, может по колено.
Наверно, раненый. Кинулись мы к нему, — а он вроде как пьяный — никого не видит, ничего не соображает. Подхватили мы его да в хату занесли. Только хотели на кровать ложить, а он рвётся из рук, не хочет на кровать. Так оставили на полу. Все поднялись, собрались вокруг, а он, что-то бормочет. Наклонились к нему — слышно, как шепчет, что солдаты замерзают, уже померли. Поднялись все, стали на лыжи, с собой прихватили сани из лыж да махнули по следу.
Солдат еле нашли: снегом припорошило, найти в темноте трудно было.
Замёрзли ребята, спали уже. Еле растормошили. Как видите — живы остались, один только руки поморозил. И как это я не выстрелил — была бы сейчас медвежатина!..» Нервное напряжение разрядилось взрывом смеха: смеялись и спасатели, и спасённые. Тепло и сытый желудок сделали своё дело — мы отходили от перенесённого кошмара и с благодарностью поглядывали на своих спасителей. Никто не произнёс слов благодарности — у мужчин это как-то не принято, чувства скрывались за грубостью шутки, вместо слов говорили глаза.
Я никогда не забуду этих глаз, этой мужской, скупой ласки, этих дружеских шлепков по спине, по плечу. Мы любили спасателей, спасатели любили нас, и в этой солдатской, скупой и шутливой ласке выражалась человеческая доброта, забота, способность ради другого пойти хоть на смерть.
Наверное, так бросались с гранатами под танки ради других, падали грудью на амбразуру, погибали во имя жизни других, во имя их спасения.
Велик и могуч человек. Мы просто не знаем, насколько он велик, и узнаём об этом только в экстремальных ситуациях, в которых и раскрывается он во всю широту своей души.
Плохо только, что узнаём мы об этом слишком поздно.
Мы отошли, отогрелись, отдохнули и утром уже были в гарнизоне, где всё было поднято давно на ноги, и за нами давно уже ушла поисковая команда на тягаче. Машину они нашли, прибуксировали в гарнизон уже тогда, когда стало известно, что мы живы. Всё закончилось благополучно: писарю руки вылечили в санчасти, побои и синяки зажили, парень остался в строю, только стал нелюдим. Часто сидел в одиночестве, избегал шумных компаний, всё думал. Потом вдруг усиленно стал заниматься спортом — гири, штанга, бег…
Через полгода его трудно было узнать: парень раздался в плечах, появились бицепсы, да и взгляд стал какой-то другой, не затравленный, появилось в нём чувство собственного достоинства. Свою канцелярскую работу он забросил, попросил, чтобы его перевели на матчасть. Уволился он уже младшим сержантом, полноценным молодым человеком, способным постоять за себя.
После его спасения ко мне пришло письмо от его мамы. Я не был сентиментальным, жизнь огрубила меня, да и вообще молодости не свойственны слёзы, но я читал письмо и плакал. Это была благодарность матери за спасение её единственного ребёнка, её сына, который вечно болел, с которым пришлось нелегко и который был её единственной надеждой, опорой к старости, кормильцем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});