Читать интересную книгу Дочь солнца. Хатшепсут - Элоиз Мак-Гроу

В отчаянии он бросался на постель, напрягая все нервы и мускулы и тщетно пытаясь изменить картину, вообразить, что его рука даже не коснулась Яхмоса — например, схватилась за стул, или дотронулась до воображаемой стены, или вообще ничего не коснулась и он упал. Ну почему, почему он не упал, не грохнулся на пол вместо того, чтобы дотронуться до Яхмоса...

Но он дотронулся. Картина не могла измениться. Рука бесповоротно, беспощадно опускалась на грудь Яхмоса. «Малыш, ты повредил мне». «Малыш, ты убил меня».

Тогда он выскакивал из постели и бродил спотыкаясь по тёмной комнате, а видение уступало место вопросам. «Яхмос, что ты хотел мне сказать? О, если бы я не наклонился над тобой... ты был бы жив сейчас? Ты хотел что-то сказать... Что же, что же это было?»

Хуже всего приходилось ночью, но и днём было достаточно плохо. Как он стремился в те первые недели убежать от всех этих незнакомцев и звука их голосов, убежать назад, в Вавилон, к покинутой знакомой жизни!Вместо этого через три дня после смерти Яхмоса Тот вышел из носилок во внутреннем дворе храма (он даже сам себя не узнавал с бритой головой и в непривычной одежде), чтобы погрузиться прямо в жизнь, исполненную таких обескураживающе недружественных отношений, что несколько недель ему пришлось, словно в кошмаре, распутывать её лабиринты.

В этой жизни он не принадлежал себе. Каждая минута его дня была заранее расписана, с того момента, когда он просыпался в похожей на казарму низкой спальне, которую делил с дюжиной других мальчиков, и до того момента, когда возвращался ночью, измученный, чтобы снова и снова засыпать на шакальей шкуре, заменявшей ему ложе. Он ел за длинным деревянным столом в общей трапезной жрецов с той же самой толпой болтливых мальчишек — не когда был голоден, как ели в Вавилоне, но в положенные часы, которые показывал стоявший посреди двора гномон[114]. Даже еду нормировали; количество было тщательно измерено, чтобы пресечь любое нечестивое излишество; разнообразие также не поощрялось: никаких бобов, гороха, чечевицы, баранины, свинины, лука, чеснока, черемши или рыбы не появлялось на столе жрецов, а в дни некоторых праздников исчезала даже соль. Калба голодал бы здесь, грустно думал Тот, а ему самому нисколько не угрожала опасность разжиреть. Иногда ему так хотелось солёной рыбы, что от одной мысли рот переполнялся слюной.

Когда он не ел, не спал или не мылся — то был занят или изучением чтения, письма и счета с писцами, или обычаев богов Египта с сем-жрецами, или бесконечными проблемами кладовых, жертвоприношениями в часовнях, монотонными торжественными поездками на священных барках вверх и вниз по Нилу и за реку, в Город Мёртвых. Он ни разу не видел госпожу Шесу, только издали, когда, недоступная, как звезда, она шла через Молитвенный зал делать Еженедельное подношение богам. Он не знал, как увидеться с ней, у него не было времени разобраться, он был слишком занят обучением на жреца, но он не хотел быть жрецом... Тот вздохнул и потянулся за полотенцем. Будьте послушны, почитайте вышестоящих, выполняйте их решения.

— Подождите, Молодое Высочество! — Жрец-прислужник прыгнул вперёд, расплылся в улыбке и выхватил полотенце из-под его руки. — Не это! Вот это. Я приготовил для вас чистое — как всегда.

Тот, покраснев, пробормотал благодарность и механически взял чистое полотенце, не взглянув на жреца. Он и так хорошо знал облик Рехотепа — маленького жирного человечка, всегда запыхавшегося, всегда улыбавшегося, подобострастно переминавшегося с ноги на ногу и, несомненно, старавшегося быть хорошим. Но в его глазах было что-то странное. Они были любопытны, проницательны и не улыбались, когда губы растягивались в улыбке.

   — Всё в порядке, Молодое Высочество? — прошептал он, качнувшись вперёд. — Мне послышалось, что вы вздохнули.

   — Я не вздыхал.

   — Нисколько не удивился бы, если бы вы и вздохнули. Здесь унылая жизнь для молодого царевича...

   — Я не вздыхал, — нахмурившись, повторил Тот. Он быстро вышел из комнаты и двинулся по длинному коридору, чтобы начать занятия, желая при этом, чтобы Рехотеп держал свои чистые полотенца и свою заботу при себе. Что из того, чем он пробовал заняться, сделало его ещё более неудовлетворённым, чем накануне? Из-за чего ему стало тяжелее, чем прежде, быть послушным, доверять госпоже Шесу, терпеливо выносить свои утомительные жреческие обязанности? Было несколько жрецов, которые постоянно крутились около него, — Хвед, высокий и тощий главный носильщик барки бога, пара его подчинённых, и ещё этот Сата из кладовых, с длинным подбородком — все они желали знать, не надоело ли ему здесь и разве не был бы он счастливее во дворце, где мог бы общаться с сыновьями вельмож, а не с этими мальчишками из простонародья, вручали ему чистые полотенца, подсовывали самые лёгкие задачи, отталкивали с дороги других новичков, чтобы освободить для него место. Неудивительно, что мальчики не любили его. Неудивительно, что они никогда не чувствовали себя с ним непринуждённо, не пробовали заговаривать с ним, не искали его общества.

Конечно, для этого было много причин, устало подумал Тот.

Он с силой потянул высокую дверь в конце коридора. «Всё дело в том, что я царевич, — думал он. — Тогда я хотел бы не быть царевичем! Или быть царевичем на деле, а не только по имени... Нет, есть кое-что ещё. Они не просто не любят меня. Со мной что-то не так».

Он хорошо знал, что так и было. Хотя с виду он теперь был настоящим египтянином и его акцент быстро исчезал, его всё ещё считали чужеземцем. Все так думали, одни подобострастно подпрыгивая и растягивая губы в улыбках, другие не делая этого. Возможно, они были правы. Иногда он думал, что никогда не сможет понять мыслей этих египтян.

Вне храма, в Великом дворе, его настроение слегка улучшалось. В солнце, утреннем ветерке и прозрачном воздухе не было ничего угнетающего. Пальмы апатично покачивали тяжёлыми шапками из-за высоких стен, каждый лист смотрелся как драгоценный камень на фоне блестящего неба Со стороны Нила долетали слабые, но ясно различимые крики корабельщиков и хлопки парусов; вокруг двора разрастался обычный утренний шум нищих и разносчиков, готовившихся к торговле. Они с треском раскрывали складные сиденья, толкали и тянули на место закрытые корзины, полные крякающей и квохчущей жертвенной домашней птицы. Повсюду мелькали белые шенти, размахивали коричневые руки, сверкали согнутые спины. Старики расстилали вдоль стен свои циновки и раскладывали на них товар, их жилистые руки двигались среди лука и жертвенного хлеба, сопровождаемые сплетнями и взрывами кудахчущего смеха. Часть неба упала в тенистый угол, занятый продавцами цветов; это была большая вязанка лотосов. Тот видел их — синие, с божественным ароматом; с длинных трубчатых стеблей всё ещё капала вода. Ими торговал оборванный пострел девяти-десяти лет, громко ругавший маленькую голую девочку, которая стояла рядом, засунув палец в рот и пристально глядя вокруг огромными серьёзными глазами. На мгновение Тоту припомнилась малышка из дворца — та, похожая на котёнка. Та, которую госпожа Шесу хотела забыть.

«Можно подумать, что она и меня хотела забыть», — сказал себе Тот.

Он медленно шёл через огромный двор, солнце грело его голые плечи. Как всегда, первым его порывом было свернуть с пути, сделать великолепный бросок через высокие ворота и затеряться в переполненных улицах Фив. Это скучная жизнь для молодого царевича... Вместо побега он вошёл в восточное крыло храма, миновал прохладный, пропахший ладаном сумрак другого колонного зала и появился в расположенном за ним залитом солнечным светом дворе писцов. Он должен был закончить своё обучение.

Хвед, главный носильщик барки бога, далеко высунулся из двери кладовой и смотрел, как молодой царевич вошёл в восточное крыло храма. Когда царевич скрылся, он повернулся к стоявшим у него за спиной жрецу-кладовщику Сате и пухлому маленькому надсмотрщику за умывальной Рехотепу.

   — Я думаю, уже пора, — негромко сказал он. — Вы видели, как он колебался и выглядывал за ворога, когда проходил мимо?

   — Точно так же он вёл себя вчера, — сказал Сата. — И позавчера.

   — И он вздыхает, когда моет руки, — добавил Рехотеп, бодро переминаясь с ноги на ногу и прижимая стопку чистых полотенец к своему объёмистому чреву. — Он отрицает, но я-то вижу, как он это делает.

   — Он по-прежнему не признается? — нахмурившись, спросил Хвед. — Может быть, ещё рановато?

Сата потёр выпяченный костлявый подбородок и кивнул.

   — Здесь нельзя спешить, — пробормотал он. — В любом случае это дело очень опасно. Сенмут...

   — Что ещё он может с нами сделать? — возразил Рехотеп. — Ты надеешься в один прекрасный день снова стать сем-жрецом, как при Акхеме? Дни Акхема закончились навсегда, ущерб невосполним, и наши судьбы закончатся в умывальной и кладовой. Нам не осталось ничего, кроме этой возможности отмщения, и если мы постесняемся воспользоваться ею, если мы слишком промедлим и упустим её сквозь пальцы, то не я буду тому причиной...