Но конечно же, главное здесь – это музыка, хоть и не тот академический диксиленд, который я мечтала услышать. В некоторых ресторанах и барах по-прежнему вас потчуют бессмысленными шумовыми эффектами Аджимбо. Но в основном музыканты повсюду исповедуют диксиленд, сильно отличающийся от хрипловато-классической полифонии. Звучание чище, стиль больше отвечает духу времени. Другое дело, духу какого времени! На мое счастье, мы набрели и на «высоких» профессионалов в Презервейшн-Холл. На музыкантов, не гоняющихся за модой. Желая мне угодить, Джефф промучился на концерте около часа. Он даже заявил, что ему очень понравилось, но я не поверила. Я знаю истинные вкусы Джеффа потому, что ознакомилась с его домашней фонотекой. У него собрана коллекция городских баллад с элементами оперетты. Джаз там и не ночевал.
Вечером я сделала ответный жест – пошла с Джеффом в казино, Хокинс играл два часа, и два часа я наблюдала за ним. Он начал, имея в кармане пять сотен долларов, и сказал, что закончит игру или тогда, когда удвоит начальную сумму, или когда спустит все до последнего цента. Он и спустил все до последнего цента в «блэк джек», а сотню потерял в айчинг. Как я ни старалась понять правила айчинга, мне не удалось.
То и дело мы возвращались в номер отеля, в постель, и любили друг друга, и в наших ласках, в нашей страсти сквозило отчаяние. Мы подолгу гуляли по улицам околдовывающего нас Нового Орлеана и говорили, говорили о вещах очевидных, но очень важных для нас. Пошел дождь, и мы спрятались от него, забредя в антикварный магазин, и мой землянин, червь дождевой, мой чокнутый коп купил мне кольцо, которое стоило ему несколько недельных зарплат, – огненный опал, обрамленный бриллиантами. Позже, когда Джефф уснул, я выскользнула из номера, пробежалась до того же самого антикварного магазина и за унцию золота выторговала у продавца маленькое золотое колечко с черным ониксом. Я поспешила назад, в номер, и надела колечко на палец спящего Хокинса. Будить Хокинса я не стала.
А расставались мы очень тяжело. После всех этих ужасных сцен я вновь вернулась в отель, в нашу комнату, и чуть ли не до самых сумерек проторчала в ней, разглядывая стены и потолок и размышляя о своей судьбе.
В конце концов я заставила себя выйти на улицу и поплелась сквозь моросящий дождь на Бурбон-стрит, в бар Толстяка Чарли, туда, где мы с Джеффом слышали классный диксиленд. Зал там небольшой, и нельзя сказать, что чистый. На полу – опилки. Стулья и столы разномастные, словно их собирали по принципу: с миру по нитке, голому – рубашка. Но свои вещи оркестр исполняет громко и чисто. Здесь собраны блестящие исполнители.
Тут и произошло событие, круто изменившее мою жизнь.
После одной прекрасно исполненной диксилендом вещи я растрогалась, подозвала официанта, вручила ему десятку и попросила передать от меня коктейль «получше» Толстяку Чарли. Он играл на кларнете и руководил оркестром. Толстяк Чарли принял фужер и подсел за мой столик. Он сказал, что крайне удивлен, приятно удивлен тем, что поклонницей его музыки является женщина. И не просто женщина, а белая женщина! И не просто белая женщина, а гостья с орбиты! Когда я призналась негру, что и сама играю на кларнете, он изумился ещё больше и тотчас принес мне со сцены свой инструмент. Он вставил свежий мундштук и попросил меня «показать что-нибудь».
Я обалдела от инструмента. Это был «Ле Бланк», сделанный лет сто назад и предназначенный исключительно для джаза. Звук, сочный и яркий, возбуждал меня, как призывный клич сильного мужчины. Я немного поиграла гаммы, а затем исполнила то самое вступление к «Голубой рапсодии», где, что называется, кошки на сердце скребут.
И снова бросила взгляд на кларнет:
– Потрясающая машина!
– Как давно ты занимаешься, девочка? – спросил меня Толстяк Чарли.
– Вот уже тринадцать лет, – ответила я.
– Черт. – Негр тронул меня за локоть. – Иди-ка, детка, сюда.
Он повел меня на сцену. Развалившись на стульях, музыканты потягивали напитки.
– Я ещё никогда не играла джаз «вживую» с группой, – объяснила я.
– Не бойся. Они ничего не поймут. Они оживают только после заката солнца, – кивнул Чарли в сторону музыкантов.
Он вскинул голову, подавая коллегам сигнал. В зале воцарилась та обычная какофония, когда оркестранты настраивают инструменты; кто-то продувает клапана, духовые харкают, фыркают и шипят, кто-то крутит колок банджо, под смычком визжит струна скрипки. Пианист юморил, извлекая из рояля аритмичные арпеджио.
– Залабаем в си-бемоль мажоре? – спросил он у меня.
– Естественно, – откликнулась я с благодарностью.
Он предлагал мне один из наиболее легких вариантов.
Словно четыре сухих револьверных выстрела прозвучали над моим ухом. Это Толстяк Чарли четырежды щелкнул пальцами. Ударник застучал по барабану, задавая излюбленный улицей ритм, и отстучал два такта. Мы начали очень чистенько, и на первых порах я прошла и тему, и рефрен почти «на автопилоте», даже не пытаясь импровизировать. В таких вещах в диксиленде мелодию ведет кларнет, а кларнет работает свое «облигато» чуть выше по тону, сохраняя известную субординацию, но вместе с тем обладая той импровизационной свободой, которой нет ни у одного из инструментов. Мы откатали «первый круг», после чего должны были солировать по очереди на весьма приглушенном оркестровом фоне. Тему вновь отыграли вместе и Толстяк Чарли качнул головой, приглашая меня перехватить инициативу с первыми тактами рефрена. Я закрыла глаза и попыталась забыть о том, что стою на сцене, а в зале, внизу, сидит публика. И ринулась с разбега в реку, полагая, что уж в этой-то «Рапсодии» я знаю, где брод.
Получилось здорово. Прошло довольно много времени, прежде чем я начала испытывать некоторые трудности из-за нехватки импровизационных идей. Я чувствовала себя очень легко, как рыба в воде, в родной реке, где известен каждый изгиб, каждая заводь и каждый водопад. Я без труда предвосхищала все аккорды и творила звук «точно в масть». Но самыми лучшими оказались те моменты, когда я бросила работать на оркестр, отрешилась от реальности и перенеслась в свой собственный, лично мой мир, где были и утрата Бенни, и отъезд Джеффа, и предстоящее расставание с Землей, и домашние, в Ново-Йорке, проблемы, и прочее – восхитительное и ужасное, что случилось со мной за последние полгода. На все про все шестнадцать тактов, понятно. Попробуй уложись.
Восемь или девять человек, забредшие в тот час в бар, отметили мое соло аплодисментами. Толстяк Чарли выглядел очень довольным. Он улыбался мне, кивал. Когда мы умолкли, предоставив ударнику отрабатывать свои шестнадцать тактов, Чарли наклонился и прошептал мне на ухо:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});