на правый бок. «Ты дочку поздравила?» — подал голос Жменя. «А как же, еще третьего дня». — «Сколь перевела? — Жменя поднялся, всматриваясь в лицо жены. — Чи ты спишь?» — «Почти что...» — зыбко ответила жена. «Я говорю, сколько перевела дочке?» — «Пятьсот». Жменя снова лег на спину. Мало. «Она же просила тысячу». — «Успеется. Пусть сживутся как надо. Что-то не шибко зять нас празднует. Так и глядит, так и зырит глазами, словно уполномоченный... Поживем — побачим. Я и так им с новогодья кажный месяц не меньше сотенной посылала... И куда они те деньги девают?» — «Так они же студенты, на учебу идут деньги», — пробормотал Жменя. «Учение у нас бесплатное», — не сдавалась Санька. «Кому бесплатное, а кому и подплачивать приходится. Теперь каждый подработать не против». — «Не‑е. Наша всегда училась самостоятельно». — «То в школе, а у техникуме, может, и не поспевает. Что равняешь деревенскую девочку с городскими пронырами...» Санька тяжко зевнула и спросила протяжно: «Ну что, спать будем?» Жменя не ответил. Он уже спал, беззвучно дыша. Он всегда спешил уснуть раньше жены, потому что Санька особенно с вечера сильно храпела.
Жмене часто снилось одно и то же: смотрит он вглубь, а там у самого ахана белужина матерая с пузом — икры в ней пуд. Упершись в режу, проткнувшись в нее, рыба поворачивает, играя плеском, и... раз! Запутывается! Жменя наклоняется, тянется к рыбине и вдруг проваливается в воду, попадает в ахан ногами. Пробует выпутаться, начинает рвать крепкую пряжу ногами, руками, зубами и видит: белужина освобождается от мережи, уходит прочь, а он, Жменя, уже спеленат аханом накрепко и... просыпается.
— Санька, посмотри время! — срывающимся голом просит Жменя.
— Щас, — сразу же отзывается жена и, тяжко охнув, слезает с постели, идет в другую половину хаты-связки.
Жменя и так знает, что пора идти, потому что далеконько, где-то у самого поселка закричал неугомонный первый из петухов.
— Бутылки прихвати, — распорядился Жменя.
— Боюся я тех бутылок, Фома! — просипела сонно жена.
— Та чего ты! — раздраженно подал голос Фома. — Как маленькая! Возьми бутылки. Бачишь, у менэ руки зайняты.
Фома тащил громоздкий сверток с новым аханом, самодельный пятирожковый якорь.
Санька осторожно достала из погреба три бутылки темного стекла с горлышками, запаянными смолой.
— Куды их?
— До лодки донеси, там скажу, — старался взять спокойный тон Жменя.
Она зашла в лодку, высоко подняв раструбы рыбацких сапог. Жменя столкнул баркасец, перебросил через борт короткое неловкое тело. Взялся за весла и сноровисто погнал суденышко против наката.
Руснак решил идти байдой. И мотор на ней мощнее — стационарный, и в такую погоду устойчивее она.
Спускался к воде не спеша. Море шумело. Но Руснак знал, что это последние часы волнения. Море пахло горько, как отцветшая полынь. Руснак думал о Жмене. Фома — бедный человек. Бедный душою. Живет на земле, а красоты ее не видит. Дышит, а ароматов природы не чует, словно в насморке всю жизнь... Руснак, запуская двигатель байды, не боялся спугнуть Жменю. Знал, что тот уже далеко: слышит сейчас лишь ветер и шум воды.
Руснак шел предположительным курсом. И проскочил Жменю. Понял это, когда очень уж далеко за Пресную яму вылетел. Стал разворачиваться. А тут уж и светать начало. Чем светлее небо, тем тише вода. Красотища, и все!
Жменя слышал рокот руснаковской байды. Как раз собирался доставать ахан. Замер. Опять просчитался, подумал аханщик, чувствуя, как пот заливает шею и течет по спине под фуфайкой. Но байда прошла мимо. И Фома, облегченно ругнувшись, короткими руками стал выбирать ахан. В мереже было пусто. Фома остервенело тащил изорванную сеть в баркасец и бормотал:
— Вот бачишь, а ты бутылки брать не хотела. Счас поставим новый ахан, свернем в сторону и наглушим себе хоть какой-то рыбы.
Санька молчала, тревожно вглядываясь в сторону берега.
Вдруг звук мотора снова долетел до слуха Жмени. Он подумал: «Неужели все-таки старый шастает?»
Побыстрее управившись с аханом, Жменя погнал на веслах прочь в сторону от ставника. Стало совсем светло и тихо. Вода успокоилась. И вот на этой освещенной рассветом воде Фома увидел байду Руснака. Все-таки он. Ну и что? В лодке пусто... Осталось опустить за борт пару закидушек. Чем не рыболовля законная. По тут Жменя вспомнил, что в лодке старый, только что замененный новым дырявый ахан.
— Санька, кидай старый ахан! — успел крикнуть Жменя, видя, что байда разворачивается в их сторону. Санька стала вываливать гнилую сеть за борт, Жменя запустил мотор. Баркасец рванулся и стал уходить к берегу. Почему бросился наутек, а не поступил так, как только что собирался — не забросил для отвода глаз закидушки, не остался на месте, — Жменя и сам толком не понимал.
— Догонит, Фома! Догонит! — кричит Санька.
— Не ной! — озверился Фома.
Санька замолкла, глядя, как байда настигает их.
— Садись на руля! — гаркнул Фома.
Санька бросилась на корму, плюхнулась на банку. Фома достал из рундучка бутылку.
— Ты сказился, Фомка! — вскрикнула Санька.
— Замовчь! — не своим голосом, не глядя, осек жену Жменя.
Руснак приближался. Жменя вынул зажигалку, выщелкнул пламя, поднес к горлышку бутылки. Загорелся, разбрызгивая фиолетовые искры, шнур. Санька завизжала словно ужаленная. Жменя размахнулся. Бутылка упала в воду под самым носом байды. Жменя видел, как байда словно на дыбы встала. Дальше глядеть испугался. Отвернулся. Кинулся к рулю. И баркасец понесся от того места, где погружалась опрокинутая взрывом байда.
— Фома! Он же утопнет! — ревела Санька. — Фома, мы пропали! Пропали, пропали...
— Не ной! Никто и не узнает...
— Все одно пропали! Людскую душеньку сгубили...
— Я знаю его, — сказала Белуга-оттуга. — Он спас мне жизнь, когда мы вышли из ям, чтобы идти навстречу белой воде к нерестилищам...
Осетр-воевода:
— А ну-ка, сельди, чулаки, ставриды! Объявите морскому населению, что-де есть тут от людей человек, который все наши обиды выслушает, а вернувшись к себе, своим и расскажет. Пускай все придут и скажут ему наболевшее.
Быстро собрались они.
Осетр-воевода:
— Говорите же!
А они молчат. Робеют, что ли?
Сарганушко-дедушко:
— Распочну-ко, ибо нету,