– Жень, что ж это такое? Что же теперь будет?
– Они уже вспомнили, что мы занимаем помещение незаконно. Что здание давно предназначено под снос. «А дети не пострадают. Они, если хотят заниматься настоящим искусством, а не искусством зарабатывать деньги на чужих работах, найдут себе кружки рисования при дворцах молодежи».
Женя сжал кулаки.
– Во всем я виноват. Понимаешь – я.
– Нет. Я знаю, кто донес.
– Я тоже знаю. Граф даже не скрывает. Он говорит, что борется за правду. Только правда его – в силе его папаши.
– Может, мне попробовать поговорить с моим папой. У него тоже могут быть связи.
Женя кисло усмехнулся:
– Неужели связи важнее правды? Знаешь, в детстве, когда мальчишкам не хотелось драться, они затевали бодягу: «А вот я позову папу, он – танкист, и он приведет во двор танковую армию». «Тогда я позову дядю, он – летчик, и он разбомбит твою танковую армию». Вот дети и выросли.
Маша обошла его и обняла сзади, опершись подбородком на его плечо. Густые, промокшие под дождем волосы упали на его колени.
– Боже! Ты вся промокла. Ты дрожишь? Идем, я тебя переодену.
На верху, уже прилично обжитом, появились такие новшества, как старый, вздутый от недоедания в прошлой жизни холодильник – подарок Каца. Маша заглянула внутрь. Холодильник сейчас был отнюдь не голоден. Тоже, по всей видимости, благодаря Александру Самуиловичу. Маша знала, что он подкармливает Женю, и была ему за это благодарна. На столе, которого тоже не водилось здесь раньше, закипал электрический чайник. А микроволновку Жене дал Дик. Учебники, сложенные на полу неровной стопкой, образовывали Пизанскую башню. В целом здесь стало почти уютно. Во всяком случае, в сравнении со стоянием на улице под дождем.
– Общалась с твоей ма. Я теперь каждый день о тебе отчитываюсь. Ты бы родителям хоть иногда сам звонил.
– Не, лучше уж ты. Я не вынесу ее опеки. Они славные, я на них не обижаюсь, но мама по жизни считает, что должна знать про нас с Аленкой все: каждый шаг, каждый чих. Мы вечно обязаны докладывать, где мы, когда, с кем… Ладно Аленка, соплистка еще, а я-то взрослый…
– Ага. То есть ты переложил это на мои хрупкие плечи?
– Ты только, смотри, чего лишнего им не ляпни.
– О тебе – только хорошее или ничего. Зачем их грузить, они и без того переживают. Папа у тебя – кремень, а мама… мне ее по-женски жалко.
Маша подозревала, что на самом деле Женя не так уж уверен в себе, как старается демонстрировать, и что он опасается прямого общения с родичами, боясь, что эти разговоры смогут подорвать давшуюся ему отнюдь не легко решимость довести дело до победного конца.
Из мерзлых глубин прекрасно пашущего пятое десятилетие холодильника Маша достала целлофановый пакет с обычными домашними котлетами. Их оставалось три штуки. Одна благополучно исчезла. Маша отметила это про себя. Она вернула пакет на место.
– Где ты был, когда тебя не было?
– Когда? Вчера? У меня же ночная – нечетное число. Ты что, забыла и приезжала вчера?
– Я приезжала сегодня. Перед школой. Привезла тебе котлет, чтобы ты не умер с голоду. Только ты не вернулся к утру.
– Да. Я завалился к Гаврошу. У меня не было сил в шесть утра ехать еще на Таганку.
Маша вскочила и от волнения заходила по помещению, мимо отвалившегося на диван Женьки.
– И как это прикажешь понимать? Почему к ней? Ко мне ты не заваливаешь.
– К тебе я не могу. Зачем ты возвращаешься к невозможному?
– А к ней можешь?
– Она сама предложила.
– И часто ты у нее ночуешь?
– Первый раз. Ее родители укатили в отпуск в Турцию. Квартира пустая.
– Только не рассказывай мне, что Гаврош – это мальчишка, гоняющий в футбол. Ты лучше всех лопоухих ребят понимаешь, что она девчонка похлеще других. И как она к тебе относится, ты тоже, думаю, догадываешься.
– Машут, ты ревнуешь? Ты что, родная? Ты же знаешь: меня нельзя ревновать. Я не способен на измену.
– Я теперь вижу, на что ты способен.
– Маш, я тебе честно все рассказываю. Мы договорились никогда не врать друг другу. Я у нее переночевал. Ну и что? Ты, как никто другой, можешь быть уверена, что моя ночевка в доме у девчонки не означает ровным счетом ничего. Или означает ровно то, что было: я спал в гостиной на диване, она – у себя. Все. Черт побери, ты же знаешь, что если даже я буду спать в одной постели с кем угодно, кроме своей жены – ничего не будет. И ты после всего еще можешь меня ревновать?..
– Это ты мыслишь только примитивными категориями. Для тебя измена – это когда ты с другой занимаешься любовью. А изменить можно даже тем, что улыбнешься иначе.
– Но объясни почему?
– Это легче понять, чем объяснить. Так ты говоришь? Ты не мальчик, которому надо все объяснять. Учись думать сам. Надо соизмерять границы, которые ты проводишь для себя, с теми, что существуют вокруг. В том числе у людей, которые тебе дороги.
– Маш. Не ревнуй меня, пожалуйста. Я тебя очень люблю. Я тебе не изменю, что бы ты по этому поводу ни думала.
– А ты не давай мне поводов думать.
– Все. Помирились. Снимай мокрушку, пока не заболела. Будем сушить.
Женя направил два прожекторообразных осветителя на ее развешанную на все том же деревянном стуле одежду. Машины узкие ступни утопали в громадных Жениных кроссовках. Длинная мужская рубаха прикрывала верх ног.
– Смотри.
Он нажал пальцем босой ноги клавишу стоящего на полу, притащенного сюда Машиного плеера, и тот заученно с заранее подгаданного места начал: «Когда уйдем со школьного двора…» Женя подхватил за тонкие ножки деревянный стул и, приговаривая сам себе: «Раз, два, три… Раз, два, три…», – закружил по маленькой сцене.
– Молодчина, гляди, ты уже не плющишь партнерше боты, как выражается Лошак. А теперь со мной…
Она забыла на полу кроссовки и выскочила на подиум. Женя отбросил неодушевленную партнершу и попробовал перехватить на лету партнершу одушевленную.
– Ч-ч-ч. Не прижимай меня так – это ж вальс. Осторожней, я тоже босиком. Слушай ритм: раз, два, три… Молодец, молодец…
– Знаешь, я уже могу прокрутиться пять вальсов подряд в одну сторону, а затем пройти по прямой, не сбив ни одной скульптуры. Натренировался. Только у меня сразу начинает дуреть голова, едва я слышу эту мелодию. А других вальсов не записано. Но все-таки, извини, со стулом танцевать легче, чем с тобой…
Он не договорил. Они в кружении выскочили на самый край подиума, его нога соскользнула, и, увлекая за собой Машу, он рухнул вниз, не расставаясь с партнершей, под издевательское «…и девочку, которой нес портфель».
Они лежали, отсмеявшись и тяжело переводя дыхание, на полу, друг возле друга. Маша, неудачно упав, потянула связку кисти, но боялась пожаловаться, чтобы не порождать в нем чувства вины. На Женю вновь навалились мрачные мысли. Маша угадывала это по его лицу не умеющему драпировать чувства.