Денежная проблема вызрела практически сразу. Карманных денег хватило на два захода в «Макдональдс», на пару батонов хлеба и сосиски, которые негде было просто подогреть. Кац боялся пожара. Во всем деревянном доме не было ни электроплитки, ни даже кипятильника. Неожиданно для самого примитивного существования потребовалось безумное количество вещей, о которых в мирной жизни он никогда не задумывался. Таких, например, как будильник. Мучительней всего было заставлять себя просыпаться каждые десять – пятнадцать минут, чтобы не проспать школу, когда на весь сон оставалось не больше шести часов. А еще оставшаяся дома электробритва, которой Женька еще год назад начинал пользоваться из пижонства, а теперь необходимость в ней стала реальной. Нужны оказались тарелки, вилка, ложка и нож. Открывалка для консервных банок, которые Маша притащила из дома, но которые бесполезно скучали на подоконнике. Нужны были соль, и сахар, и чай. Но для чая все равно потребовался бы электрочайник и хотя бы одна на двоих чашка. К тому же он забыл прихватить электробритву. Маша тоже не сумела это все предусмотреть, но Женя заявил, что таскать сюда из ее дома вещи неприлично. Спасали такие раньше ненавистные школьные завтраки и проездной на апрель. Маша старалась набрать побольше съестного с собой утром в школу, и все равно получалась какая-то ерунда. Она пустила все свои сбережения на подкорм молодого мужа, но денег, выдаваемых ей на неделю, хватило на один приличный субботний обед. И хотя она сама старалась ничего, кроме салата, не есть, после расчета у нее оставалось сорок пять рублей. У Жени было еще девяносто три рубля, но когда он понял, что его финансовые резервы не покрывают самый скромный заказанный на двоих ужин, и когда Маша настояла, что в семье не может быть двух бюджетов, и объединила с ним все содержимое своего кошелька, он, всерьез расстроенный, решился окончательно.
– Я пойду с тобой, – уверенно заявила Маша, когда Женя подошел к ней прощаться.
– Я тебя очень прошу: не надо. Я и так не представляю, как это получится, а с тобой я буду комплексовать, что все делаю не так. Пожалуйста. Может быть, потом я тебя возьму, а сейчас не надо.
– Ты куда поедешь?
– В Измайлово. На ярмарку.
– Ну, а я буду покупательницей, которая станет ходить вокруг тебя и восхищаться твоими работами. Причем искренне.
– Позволь мне сделать это без тебя. Ты извини за сравнение, но я сейчас ощущаю себя как проститутка, впервые выходящая на панель. Как будто я не скульптуры, а себя продаю. Ведь в каждой – частичка меня.
– Женечка, так нельзя. Не продается вдохновенье, но можно статую продать. Все художники продают свои работы и радуются, когда их покупают. В этом не только нет ничего зазорного. Это здорово, когда твой труд и твой талант оценены.
– К этому надо привыкнуть. Проститутки, надо думать, тоже не сразу привыкают.
– Я тебя обязательно дождусь. Постарайся не слишком долго.
– Быстро не получится. Все равно нужно быть до самого конца. Возвращайся домой.
– Поезжай. Я дождусь. Ни пуха…
И она поцеловала его, как целовали жены мужей, провожая их на фронт.
Наверное, ей должно было быть скучно ожидать мужа целый день, но Маша не скучала. Она переходила не спеша от одной работы к другой, останавливалась и подолгу изучала каждую. Даже в музеях у нее никогда не бывало достаточно времени для такого внимательно-подробного всматривания в экспонаты. Ей уже начинало казаться, что она улавливает особенности того или иного почерка, даже когда ученики формально отрабатывают примитивный урок. Она возвращалась к только что осмотренной работе, чтобы проверить свои ощущения, сравнивая манеры авторов. Ей было любопытно, как из набросанных на каркас шматков глины или пластилина шаг за шагом вылупляются искомые формы. Интересно, так же учился бог, вылепляя первого человека? Вот восседающий на прямо-ногой лошади конкистадор, слишком крупный, не в масштабе проволочного пока животного. Скульптор, очевидно, вложил все силы в образ всадника, а лошадь придется еще подращивать. Объективно ли, нет ли, но Женины произведения ей нравились несравнимо больше всего остального. Одно рабочее место в мастерской пустовало. Маша догадалась, что это было некогда место Графа. Она знала историю его ухода из студии, и подсознательно это вызывало у нее тревогу.
Дверь отворилась. Маша услышала это совершенно отчетливо. Для возвращения Жени было еще рано. Маша сделала два бесшумных шага и спряталась за мольберт. Человек не спешил пройти внутрь. Маша боялась высунуться. Боялась обнаружить себя. Она превратилась в скульптуру, замершую в полете. Шаги прошлепали уже в мастерской. Послышался звук брошенной пустой сумки. Но вместо того, чтобы собирать в нее работы – единственные ценности, которые здесь были, человек медленно сполз вдоль стены и сел на пол. Маша увидела его вытянутые ноги, незашнурованные кроссовки, с прилипшей землей на подошвах. Она вышла из-за своего укрытия.
Женя сидел опустошенный, оперевшись спиной на дверной косяк. Он увидел приближающуюся к нему Машу, но никаких эмоций не отразилось на опрокинутом сером лице. Маша присела на колени возле него. Она незаметно пощупала сумку. Та действительно была пуста.
– Ты все продал? Молодец. Не переживай так. Ты молодчина.
Женя перевел на нее ускользающий в никуда взгляд, словно лишь сейчас обнаружил ее возле себя:
– Они все отобрали. Все. Они не довезли меня до отделения. Они пожалели на первый раз. Выкинули из машины. Конфисковали очевидно ворованные произведения искусства, которые я пытался сбыть. Я ведь торговал без лицензии, без документов, без еще бог знает чего. Без прививки от бешенства. Мне все очень подробно объяснили. Я должен быть счастлив, что отделался только конфискацией.
– Женечка… – Маша прильнула к нему, прижалась, словно пыталась запоздало защитить от свежих воспоминаний.
– Бизнес по-русски… Десятку я отдал за входной билет. Разрешение на торговлю стоило бы мне сотню, если бы она у меня была. Художник, который пожалел меня и разрешил встать рядом с собой, поручал следить за его картинами, пока он бегал греться. За три часа ко мне почти никто всерьез даже не подошел. А ведь скульптуры ни у кого, кроме меня, не было. Нет, конечно, любопытствующие глазели. Некоторые даже хвалили. Никто не верил, что я продаю свое. Но никто даже не пытался прицениться. Я видел, как покупали картину у моего соседа. А скульптура никому оказалась не нужна. Единственное, что я продал, – графику «Обнаженную». Я попросил за нее триста долларов. Я видел, какую пачкотню продают за такие деньги. Вот, что я сумел получить, – Женя вытащил из кармана три смятых сторублевки. – Наверное, повесит у себя в туалете… или в гараже, где будет распивать пиво с сотоварищами. Я решил, что с чего-то надо начать. Правильно сделал, а то бы менты забрали б и это. Теперь мы живем: можем прокутить первый и последний гонорар.