Читать интересную книгу История изнутри. Мемуары британского агента. - Робин Локкарт

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Заключение мое длилось ровно месяц. Его можно разделить на два периода: первый продолжался несколь ко дней и был отмечен неудобствами и страхом; второй, длившийся двадцать четыре дня, можно назвать перио дом сравнительного комфорта, сопровождаемого ост рым душевным напряжением. „лвлгп

На Лубянке, 11, в бывшем помещении Страхового общества, я сидел в комнате, которая была предназначе на для регистрации и предварительного допроса второ степенных преступников. В ней было три окна, два из них выхолили во внутренний двор. Обстановка стола, деревянных стульев, crarx)ro^c™!!L ^ т на котором, если мне везло, ра^^Жспа^0^8' я спал на полу. Однако самое тя»3™. и" Обычно в том, что комната никогда ^m^S^STT0 темной. Все время дежурили две? ча^^ p^f0* ■ ших комиссаров, в пользовании которых оьиПог^™" не прекращалась ни днем ни ночью. Вг^цд^^ это были латыши или русские матросы. Ht^o^f^l настроены довольно дружелюбно. Они рахсмат^нмлн меня с особым интересом, иногда разговарив^сГмной и давали мне читать «Известия». Другие были грубые враждебны. Ночью за мной присылал Петере и я ггодвет? гался насмешливому допросу. Я не могу сказать чтТон обращался со мной плохо. Желание спать было тяжелым испытанием, и меня утомляли его ночные допросы По большей части это были настойчивые предложения сооб щить ему всю правду в моих же собственных интересах Он говорил, что мои товарищи уже сознались (один из французских агентов написал антисоюзническое письмо, напечатанное в большевистской прессе), и Петере предла гал мне сделать то же, если я хочу избежать передачи моего дела в Революционный трибунал. Он не был, однако, ни груб, ни даже невежлив. Наши отношения заключенного и тюремщика были приятны. Он сам был женат на англичанке, которую оставил в Англии. Его, казалось, интересовал мой роман с Мурой. Иногда он заходил ко мне в комнату и осведомлялся, хорошо ли меня кормят. Пища — чай, жидкие щи и картофель была непитательна, но я не жаловался. На второй день он принес мне две книги для чтения: Уэллса «Мистер Брит линг...» и Ленина — «Государство и революция». Моим единственным утешением были официальные большевистские газеты, которыми меня снабжали мои тюремщики с радостью пропагандистов. Конечно, что касается моего личного дела, газетные сведения Ьыли далеко неутешительны. Они были все переполнены заго вором Локкарта. Печатались многочисленные резолю ции, принятые комитетами рабочих, Ф6У™"1%*"£ до мной и смертного приговора. »"д ное место и иностранным ^ментар^попоъо^зто вора. В особенности германская "^™*™*0*$. Должное. Во время войны она сильно ных же обвинений в недипломатическом поведении, бенно в деле Палена, а теперь она воспользовалась боль шей частью приписываемых нам проступков, называя их наиболее скандальными в истории дипломатии Были также неутешительные отчеты о победах большевиков над чехами и союзниками и еще более грозные сведения о терроре, развернувшемся вовсю. Все эти подробности не могли рассеять мою тревогу. С самого первого дня моего заключения я решил, что', если Ленин умрет, моя жизнь не будет стоить ни гроша. Меня могло спасти только одно: из ряда вон выходящая победа союзных войск во Франции. Зная пристрастие большевиков к миру какой угодно ценой, я чувствовал, что такая победа может смягчить обращение со мной большевиков. А «Известия», к моей радости, содержали не только бюллетени о здоровье Ленина, но и новости о положении на западном фронте. И те и другие были утешительны. Шестого сентября было объявлено, что Ленин вне опасности. На западе продвижение союзников сопровождалось действительным успехом.

От Петерса я узнал, что мои коллеги сидели все вместе в Бутырской тюрьме. Один я был выделен для одиночного заключения. Это усиливало дурное настроение.

Мое заключение в ЧК было отмечено двумя мрачными инцидентами. На третий день ко мне в комнату ввели бандита. Это был высокий здоровый детина лет двадцати пяти. Я был молчаливым свидетелем его допроса, который сильно разнился от того, что пережил я в руках Петерса. Сперва он, смеясь, утверждал свою невиновность. Не было более лояльного сторонника советского режима, чем он. Никто так добросовестно не соблюдал декреты. Обвинения в бандитизме и контрабанде были делом контрреволюционеров, хотевших его погубить. Он изобразил себя в прекрасном свете, но комиссар не обратил на это никакого внимания. Он безжалостно повторял свой вопрос: «Где вы были в ночь на двадцать седьмое августа?» Бандит сперва шумел, затем смутился, стал лгать, а когда заметил, что комиссар видит его ложь, начал рыдать и просить пощады. Комиссар засмеялся и нацарапал что-то на клочке бумаги. Он протянул бумажку часовому, бандит все еще стоял на коленях у стола. Часовой взял его за плечо, и тотчас все его поведение изменилось. Увидев, что судьба его **Р^г^^Г на ноги, отбросил одного часового к стене и стремительно бросился к двери. Один из 6nm.mM.~_ ногу и бандит упал, ра^ян^щ^н?"^"^™ «*У „ вытащили из ^^^T^^^^JS^^ проклинать своих тюремщиков Драться и

Второй инцидент, более потрясший мои неоны ^ изошел в последний день моего гтрТыв^я на Лvo^" ке, 11. Я читал, когда Петере вошел в комнат^ Я отошел с ним к окну поговорить. Когда у него был! сводная минута, он любил поговорить об Англии, войнТкагХ* лизме и революции. Он рассказывал мне необыкновенные вещи о своих переживаниях в бытность революционеоом Он сидел в тюрьме в Рите во времена царизмаОн показывал мне свои ногти в доказательство тех пыток которые он перенес. Ничто в его характере не обличало бесчеловечного чудовища, каким его обычно считали. Он говорил мне, что каждое подписание смертного приговора причиняло ему физическую боль. Я думаю, это была правда. В его натуре была большая доля сентиментальности, но он был фанатиком во всем, что касалось столк новений между большевизмом и капитализмом, и он преследовал большевистские цели с чувством долга, которое не знало жалости.

В то время, как мы разговаривали, автомобиль вроде «Черной Марии» въехал на задний двор, из него вылез отряд людей с ружьями и патронташами и занял весь двор. В это же время как раз под нашим окном открылась дверь и три человека с опущенными головами медленно направились к автомобилю. Я их тотчас же узнал. Это были Щегловитов, Хвостов и Белецкий — три эксминистра царского режима; они сидели в тюрь ме с начала революции. Затем последовала некото рая пауза и потом крик. Из двери наполовину вытолкнули, наполовину вытащили жирного священника и по вели к «Черной Марии». Он был жалок. По лицу кати лись слезы. Колени его подогнулись, и, как мешок, он упал на землю. Мне стало нехорошо, и я отвернулся. «Куда их ведут?» — спросил я. «Они отправляются j Другой мир», — сухо сказал Петере. «Вот этот, добавил он, указывая на священника, — ™™™г£ служил». Это был известный епископ Вют^в. Эк£ министры были первой партией из нескольких сот жертв террора^ расстрелянных в это время в^качестве плат а за покушение на Ленина. Ночью Петере прии мной.

— Завтра, — сказал он, — мы перевозим вас в Кремль. Там вы будете один и вам будет удобнее.

В моем присутствии он позвонил коменданту Кремля.

— Готовы ли комнаты для гражданина Локкарта? —^ спросил он не допускающим возражения голосом.

Очевидно, ответ был отрицательным.

— Ничего не значит, — возразил Петере, — дайте ш комнату Белецкого. 3

Белецкий был одним из эксминистров, расстрелянных днем. Это казалось зловещим намеком. Кремль предназначался только для наиболее несчастливых политических заключенных. До сих пор никто оттуда не вы шел живым.

Меня перевезли в Кремль вечером восьмого сентября и поместили в кавалерском корпусе. Мои новые комнаты были чисты и удобны. Они состояли из маленькой прихо жей, приемной, крошечной спальни, ванной комнаты — увы, без ванны — и маленькой кухни. Комнаты в прежнее время были предназначены для фрейлины. К несчастью, окна с обеих сторон выходили в коридор, так что я был лишен свежего воздуха. К несчастью также, я был не один, как мне обещал Петере. У меня нашелся товарищ по заключению, латыш Смидхен, причина всех наших бедствий, которого обвиняли как моего агента и соучастника. Мы провели вместе тридцать шесть часов, и я все время боялся произнести слово. Затем его увели, и я никогда не узнал, что с ним сталось. До сих пор я не знаю, расстреляли его или щедро наградили за ту роль, которую он сыграл в разоблачении «большого заговора». Был еще один недостаток в моей новой тюрьме. По обе стороны ее стояли часовые, по одному у каждого окна. Они сменялись через четыре часа и при смене заходили ко мне в комнату проверить, там ли я; каждую ночь меня будили в 10, 2 и 6 часов. Часовые были по большей части латыши, но были также русские, поляки и венгры. Был еще старик, бывший кремлевский служитель, убиравший комнаты. Он был, насколько мог, любезен, но весь наш разговор ограничивался просьбой принести большевистские газеты и горячую воду для самовара. Из «Известии» я узнал, что союзные правительства послали резкую ноту большевикам, требуя нашего немедленного освобождения и считая их всех вместе и каждого в отдельности ответственными за нашу безопасность. В отплату в Англии арестовали Литвинова и посадили в тюрьму, чичерин ответил на протест нотой, в которой излагались все наши преступления, но которая содержала предложение освободить нас в обмен на Литвинова и других русских арестованных во Франции и Англии. Предложение Чичерина было до некоторой степени успокоительным. Однако в других отделах газеты сообщалось, что меня будут судить за преступление, которое карается смертью; я совсем не был уверен в своем освобождении и даже в личной безопасности.