падает свет, – и там они приобретают ослепительно-зеленый оттенок; с теневой же стороны стволы имеют теплый, глубокий черно-зеленый цвет. Позади этих молодых деревьев, позади красно-коричневой почвы виднеется невероятно нежное голубовато-серое небо – теплое, искрящееся, почти без синевы. И на фоне этого – расплывчатая кромка зелени и паутина тонких стволов и желтоватой листвы. Повсюду, словно темная вереница загадочных теней, бродят несколько фигур, собирающих хворост. Белый чепец женщины, нагнувшейся за сухой веткой, неожиданно выделяется на фоне глубокого красно-коричневого цвета почвы. Юбка ловит свет – падает тень – темный силуэт мужчины появляется вверху, на опушке леса. Белый чепец, платок, плечо, бюст женщины вырисовываются на фоне неба. Эти крупные и полные поэзии фигуры, помещенные в глубокий мрачный тон сумерек, кажутся большими терракотовыми скульптурами, созданными в мастерской. Я описываю тебе натуру, и я сам не знаю, насколько мне удалось передать все это в этюде, но меня поразила гармония зеленого, красного, черного, желтого, голубого, коричневого и серого. Очень похоже на де Гру, тот же эффект, как, например, в эскизе «Новобранца», который раньше был в Пале-Дюкаль.
Мне это стоило немалых усилий. На почву ушло полтора больших тюбика белил, хотя она все равно получилась очень темной, кроме того, мне потребовались красная, желтая и коричневая охра, сажа, сиена и бистр, и получился красно-коричневый тон, который варьируется от бистра до глубокого бордо и до бледного светло-розоватого. Присутствуют также мох и полоска свежей травы, которая ловит свет и ярко блестит: ее было очень сложно воспроизвести. В итоге получился эскиз, который, на мой взгляд, имеет определенное значение и что-то выражает, что бы о нем ни говорили.
Работая над ним, я говорил себе: «Не уйду до тех пор, пока не появится нечто от осеннего вечера, нечто таинственное и серьезное».
Однако пришлось работать быстро, потому что этот эффект непостоянен, фигуры нанесены несколькими энергичными мазками жесткой кисти – за один раз. Меня поразило, как прочно эти тонкие деревца укрепились в почве, я попробовал написать их кистью, но так как поверхность уже была покрыта густым слоем краски, нанесенный мазок тонул в ней, будто его и не было, – тогда я выдавил корни и стволы непосредственно из тюбика и немного придал им форму с помощью кисти. Да, теперь они там, где должны быть, растут, крепко стоят на земле, глубоко укоренившись. В определенном смысле я даже рад, что не учился живописи. Скорее всего, тогда я бы НАУЧИЛСЯ проходить мимо подобных эффектов. Теперь же я говорю: «Нет, это то, чего я хочу, пускай это неосуществимо, но я все равно собираюсь попробовать, хотя не знаю, как это делается». Я сам не знаю, как я пишу. Я сажусь с чистым листом на доске для рисования перед тем местом, которое мне понравилось, смотрю на то, что у меня перед глазами, и говорю себе: «Этот чистый лист должен стать чем-то». Потом, недовольный результатом, возвращаюсь домой, откладываю его в сторону и, немного передохнув, начинаю с некоторой опаской рассматривать его и опять остаюсь неудовлетворенным: моя душа слишком переполнена великолепной природой, чтобы я был доволен тем, что у меня получилось. Однако я вижу в своей работе отголоски того, что меня поразило, вижу, что природа мне что-то поведала, что она говорила со мной и что я записал ее речь скорописью. В моих стенографических записях могут встречаться слова, которых вообще не разобрать, а также ошибки и пробелы, но все же там присутствует то, о чем говорил со мной лес, или пляж, или фигура, – и это язык природы, а не скучный и общепринятый язык заученной манеры или косной системы.
Прилагаю еще один набросок, выполненный в дюнах. На нем изображены те маленькие кустики, листья которых с одной стороны белые, а с другой – темно-зеленые, постоянно шелестят и блестят. Позади них – темные деревья.
Видишь, я с полной отдачей погружаюсь в живопись, углубляюсь в цвет – до сих пор я избегал этого, о чем не жалею. Если бы я не занимался рисованием, то не смог бы прочувствовать и ухватить фигуру, которая похожа на незаконченную скульптуру из терракоты. Но теперь я чувствую, что вышел в открытое море и должен продолжать заниматься живописью со всей энергией, на которую только способен.
Когда я работаю на дереве или на холсте, мои затраты увеличиваются – все стоит очень дорого, и краска тоже, при этом она очень быстро заканчивается. Впрочем, с подобными сложностями сталкиваются все художники, а нам следует понимать, что именно [из задуманного нами] осуществимо. Я твердо уверен, что у меня есть чувство цвета и что оно будет развиваться, что я художник до мозга костей. Я безгранично ценю то, что ты так преданно и серьезно помогаешь мне. Я очень часто думаю о тебе – я бы очень хотел, чтобы моя работа стала основательной, серьезной, зрелой и как можно быстрее начала доставлять тебе удовольствие.
Хочу обратить твое внимание на одну важную вещь. Есть ли возможность приобретать краски, холст, кисти и т. д. по фабричной цене? Сейчас я вынужден покупать в розницу. Ты знаком с Пайаром или кем-нибудь вроде него? Если да, то, полагаю, закупать краску в больших количествах будет значительно дешевле: например, белила, охру, сиену, и мы бы могли условиться о сумме. Разумеется, так было бы дешевле. Подумай об этом. Мастерство живописца зависит не от количества использованной краски, а от основательной проработки фона: когда нужно сделать небо ярким, хорошо бы не думать о том, что изведешь лишний тюбик с краской.
Иногда сюжет требует тонкого слоя краски, а иногда материал, сама природа вещей указывает на то, что следует писать густыми мазками. В мастерской Мауве, который пишет более экономно по сравнению с Я. Марисом и тем более – по сравнению с Милле и Жюлем Дюпре, стоят ящики из-под сигар, полные тюбиков с остатками краски, настолько же многочисленными, сколько бывает пустых бутылок по углам комнат во время вечеринки или ужина, описанного, например, у Золя. Словом, было бы замечательно, если бы в этом месяце представилась возможность получить чуть больше денег. Но если нет, значит нет. Буду работать над тем, над чем смогу. Ты справляешься о моем здоровье, но как обстоят дела с твоим? Полагаю, мое средство могло бы помочь и тебе: это свежий воздух и живопись. Я чувствую себя хорошо: устаю, но общее состояние скорее улучшается, чем ухудшается. Думаю, скромный образ жизни благоприятно сказывается на моем здоровье, но главное мое лекарство – это живопись. От всего сердца надеюсь, что на твою долю выпадет хоть немного счастья, и даже еще больше.
Мысленно жму руку, и верь мне,
твой Винсент
Как видишь, в наброске марины присутствует нежный, светлый эффект, а в лесе – более серьезное, мрачное настроение. Я рад, что оба этих явления встречаются в жизни.
267 (R13). Антону ван Раппарду. Гаага, вторник, 19 сентября 1882, или около этой даты
Дружище Раппард,
только что получил Ваше письмо, чему несказанно рад, и я так истосковался по нашим с Вами беседам, что отвечаю на него немедленно.
Вы спрашиваете меня: «Много ли у Вас произведений немцев?» Случилось так, что недавно в письме своему брату по поводу нарисованных мной фигур я написал примерно то же самое, что Вы говорите о Вотье и других немцах. Я рассказал ему, что побывал на выставке акварелей, многие из которых были написаны итальянцами. Мило, очень мило, и все же они оставили у меня ощущение пустоты, и я написал своему брату: «Старина, что за славная пора в искусстве, когда в Эльзасе образовался клуб художников, в который вошли Вотье, Кнаус, Юндт, Георг Сааль, ван Мейден и, главное, Брион, Анкер и Т. Шулер, которые создавали в основном рисунки и творчество которых, так сказать, объясняли и поддерживали другие представители искусства, а именно такие писатели, как Эркман-Шатриан и Ауэрбах». Да, разумеется, итальянцы искусны, но где их эмоции, человеческие чувства? Мне больше по вкусу серый набросок Лансона, на котором несколько тряпичников едят суп, пока снаружи идет дождь или снег, чем роскошные павлиньи перья итальянцев, которые, похоже, множатся с каждым днем, в то