время как более здравомыслящие художники встречаются так же редко, как и всегда.
Серьезно, Раппард, я бы предпочел стать кельнером в гостиничном ресторане, чем изготавливать акварели, как некоторые итальянцы.
Я не говорю, что это относится к каждому из них, но Вы понимаете, как я оцениваю направление и тенденции, которым следует эта школа. Мои слова не означают, что я не отдаю должное многим из них, а именно тем, в чьем творчестве есть нечто от Гойи: например, Фортуни, Морелли, иногда даже Тапиро, Хейльбут, Дюэ. Лет десять или двенадцать назад, работая у Гупиля, я впервые увидел эти вещи и нашел их великолепными, они даже вызвали у меня больший восторг, чем тщательно выполненные работы тех же немцев или английских рисовальщиков или, например, Рохюссена или Мауве. Я давно поменял свое мнение, так как считаю, что те художники напоминают птиц, способных петь лишь на одной ноте, а мне больше по душе жаворонки и соловьи, менее шумные и более страстные, способные рассказать нам гораздо больше. Как бы то ни было, у меня очень немного произведений немецких мастеров – сейчас сложно найти хорошие экземпляры времен Бриона. В свое время я собрал коллекцию гравюр на дереве, главным образом вышеназванных художников, которую подарил одному другу в Англии, покинув Гупиля. Сейчас я об этом очень сожалею. Если захотите приобрести нечто красивое, закажите в редакции «L’Illustration» журнал «L’Album des Vosges» с рисунками Т. Шулера, Бриона, Валантена, Юндта и др. Кажется, он стоит 5 франков, но боюсь, что его уже раскупили. В любом случае будет нелишним поинтересоваться. Скорее всего, он уже подорожал – для просмотра его не высылают, поэтому сам я не решился справиться о нем.
Мне известны лишь немногие факты из жизни английских художников: я имею в виду, что не смог бы изложить полную биографию ни одного из них. Однако за три года, проведенные в Англии, я увидел много их работ и благодаря этому немало узнал о них самих и об их творчестве. Если не жить долгое время в Англии, оценить их в полной мере почти невозможно.
У них иные чувства, особая манера восприятия и самовыражения, к которым поначалу нужно привыкнуть: этих англичан непременно стоит изучать, потому что они – великие художники. Израэльс, Мауве и Рохюссен наиболее близки к ним, но, скажем, картина Томаса Феда разительно отличается от полотна Израэльса, рисунок Пинуэлла, Морриса или Смолла выглядит иначе, чем рисунок Мауве, а Гилберт или Дюморье отличаются от Рохюссена.
Кстати, о Рохюссене: я видел у него великолепный рисунок – французские генералы в старой голландской ратуше требуют у бургомистра и членов городского совета сведений и документов. Я нахожу его таким же прекрасным, как, например, сцену у доктора Вагнера в «Госпоже Терезе» Эркман-Шатриана. Мне известно, что одно время Вы были невысокого мнения о Рохюссене, но я уверен, что, увидев его главные рисунки, Вы полюбите его всем сердцем.
Для меня английские рисовальщики в искусстве значат столько же, сколько Диккенс в литературе. Они всегда будят в тебе одно и то же благородное и здоровое чувство, к которому возвращаешься вновь и вновь. Мне бы очень хотелось, чтобы однажды у Вас появилась возможность спокойно осмотреть всю мою коллекцию. Просмотр множества работ английских художников за один раз помогает их понять, они начинают говорить сами за себя, и становится ясно, какое прекрасное целое образует эта художественная школа. Точно так же, прочтя всего Диккенса, Бальзака или Золя, можно понять их книги по отдельности.
Сейчас, например, у меня не меньше пятидесяти листов, посвященных Ирландии, – по отдельности их можно и не заметить, но, когда видишь их вместе, они поражают.
Мне неизвестен портрет Шекспира работы Менцеля, но я бы с удовольствием посмотрел, насколько один лев понял другого. Ибо Менцеля роднит с Шекспиром то, что они оба такие ЖИВЫЕ. У меня есть маленькое издание «Фридриха Великого» Менцеля. Захватите его[127] с собой, когда опять поедете в Гаагу. (За исключением Регаме), у меня нет тех гравюр, о которых Вы пишете, а также НЕТ Хейльбута, Маркетти и Жаке.
Уистлера у меня тоже нет, но в свое время я видел несколько его красивых гравюр, фигур и пейзажей.
Меня также поразили марины Уилли в «Graphic», которые Вы упоминаете.
«Поле вдовы» Боутона мне известно, это очень красивая работа. Я настолько переполнен всем этим, что всю свою жизнь построил так, чтобы иметь возможность изображать те вещи из повседневной жизни, которые описывает Диккенс и рисуют те художники, которых я упомянул. Милле говорит: «Dans l’art – il faut y mettre sa peau»[128]. Я уже ввязался в борьбу, я знаю, чего хочу, и болтовня об иллюстративности не собьет меня с пути. Мое общение с художниками почти свелось к нулю, хотя я не могу точно объяснить, как это произошло и почему. Мне приписывают всякие странности и скверные поступки. Из-за этого я порой испытываю чувство одиночества, но, с другой стороны, это помогает мне сконцентрировать свое внимание на тех вещах, которые остаются неизменными, а именно на вечной красоте природы. Я часто вспоминаю старую историю о Робинзоне Крузо, который не утратил мужества, оказавшись в одиночестве, и обустроил все так, что у него появилось поле для деятельности, так что благодаря исканиям и тяжелому труду у него была активная, полная событий жизнь.
Как бы то ни было, в последнее время я занимался живописью и акварелью и, кроме того, рисовал много фигур с моделей и набросков на улице. Помимо этого, в последнее время мне довольно часто позировал один человек из богадельни.
Мне давно пора вернуть Вам «Рисование углем» Шарля Роберта. Я перечитал эту книгу несколько раз и предпринял несколько попыток в этом направлении, но уголь дается мне нелегко, поэтому я предпочитаю работать плотницким карандашом. Я хотел бы однажды посмотреть, как работают углем: у меня такие рисунки очень быстро становятся безжизненными, и это, должно быть, вызвано тем, что можно было бы устранить, если бы мне довелось увидеть, как работают другие; когда приедете в следующий раз, я расспрошу Вас об этом.
Тем не менее я доволен, что прочитал эту книгу, и совершенно согласен с автором в том, что уголь – чудесный материал для работы, и мне бы хотелось научиться лучше его использовать. Возможно, однажды я это узнаю и много других вещей, все еще непонятных мне.
Одним словом, с благодарностью отсылаю ее Вам. Прилагаю несколько гравюр на дереве. Среди них две немецкие – Маршала. Я в восторге от гравюр Лансона и в особенности Грина, а также от «Углекопов».
Если у Вас имеются дубликаты, я буду признателен, если Вы мне их пошлете.
Я буду также рад письмам: если прочтете что-нибудь интересное, сообщите мне об этом, я очень мало осведомлен о том, что издается в настоящее время, – я несколько больше знаю о литературе прошедших лет. Во время болезни и после нее я с упоением читал Золя. Я думал, что Бальзак уникален, но теперь вижу, что у него есть последователи. И все же, Раппард, времена Бальзака и Диккенса, времена Гаварни и Милле – как давно это было. Даже если эти люди покинули нас недавно, с начала их карьеры прошло очень много времени и произошло много изменений, и, на мой взгляд, не всегда к лучшему. Однажды я прочел у Элиот: «Пусть умерло оно, но для меня все живо». В этом же духе я воспринимаю и ту эпоху, о которой Вам пишу. И поэтому я так люблю того же Рохюссена. Вы пишете об иллюстрировании сказок: известно ли Вам, что Рохюссен нарисовал несколько прекрасных акварелей на сюжеты немецких легенд? Я знаю одну его серию под названием «Ленора», в которой превосходно передано настроение.
Однако наиболее значимые рисунки Рохюссена попадаются редко – все лежат в папках богатых коллекционеров. Стоит с воодушевлением заняться коллекционированием гравюр на дереве, как слышишь всяческие рассуждения об «иллюстративности». Но что происходит с ксилографией? Хорошие экземпляры встречаются все реже, их все сложнее доставать, и те, кто охотится за ними, больше не находят их. Недавно я ознакомился с полной серией Доре о Лондоне – уверяю Вас, это великолепно и благородно по настроению. Например, та «Ночлежка для бедняков», которая,